Курск. Незнакомец. Горячее сердце в холодном помещении
Я проглотил две из трех, предложенных мне котлет, напоминающих камни. Я смотрю в тарелку, вяло цепляя веточку петрушки, неизвестно каким образом там оказавшуюся и размышляю о том, как моя жизнь, совершив неожиданный поворот, занесла меня в Курск.
Этот город мне неприятен. В нем все чуждо от разношерстной публики, состоящей преимущественно из бывших эсеров, меньшевиков, дворян, а также интеллигентов научной, технической и художественной масти, до самого расположения города. Курск стоит на горе и от этого у меня каждый раз возникает ощущения, будто на меня смотрят ВСЕ. Кто эти «все» я не знаю, но на всякий случай предпочитаю сидеть дома…
- Вкусно? – спросила Вера, оборвав мои размышления.
Наверное, в тот момент у меня было такое лицо, что, сидящий напротив меня Сашка (Александр Введенский[1]) засмеялся. Он всегда смеялся даже, когда писал, а я вот не умею. У меня другая анатомия…
Вера, так предательски оборвавшая мои мысли, была женой какого-то дворянина. Узнав, что неподалеку от нее поселились гонимые литераторы, она неожиданно прониклась к нам симпатией и периодически приносила что-нибудь поесть. Однако был у Веры один недостаток, который перекрывал все – повышенная липучесть. Раз вцепившись в кого-то, она уже не отпускала. К большому сожалению, ее выбор пал на меня. Надо сказать, что разобрался в ситуации я далеко не сразу. Впервые заметив подмигивание Веры в мою сторону, я сначала принял его за нервный тик. Однако вскоре страшная правда открылась, и Введенский подтвердил, что она часто спрашивает обо мне. Сначала новость меня напугала и могильный холод пополз по спине, когда я вообразил, как Вера поджидает меня на улице, но вскоре смирился. В конце концов это всего лишь любовь, а не пистолет – она кусает, а не убивает.
- Да, спасибо очень вкусно, - ответил я, вызвав на лице женщины появление ослепительной улыбки, которая так пугала меня. Было в ней что-то хищное, агрессивное, наскоро прикрытое женской мягкостью. Такой дай палец, и она откусит руку. Мне надо бы бежать от нее подальше, но я в этой ссылке, словно бабочка, пришпилен булавкой к отведенному месту. Бежать некуда. Надежды нет.
***
В Курске я уже две недели и это время обернулось для меня целым жизненным этапом, в течение которого я переходил от одной стадии паршивого настроения к другой, а когда пытался привести себя в нормальное человеческое состояние, то выглядел, словно Сизиф, толкающий на гору огромный камень, который неминуемо скатывался обратно. Провалив очередную попытку вернуться к обычной жизни, я без сил лежал на кровати, делая попытку улыбнуться, но выходило плохо – лицо от чего-то было словно чужое. В Курске вообще все чуждо и фальшиво.
Я поселился на Первышевской улице в доме под номером 16 на первом этаже, а Саша на втором. Комната, которую занимаю я полуподвальная с небольшими окнами и если бы не кровать, стол и портрет Льва Толстого на стене, то ее смело можно было назвать могилой и дело здесь не только в прохладе. В этом помещении я провожу столько времени и мысли мои настолько безрадостны, что абсолютно «живой» атмосферу в комнате назвать трудно. Моим плохим настроением здесь отравлено все и наверняка способно убить наповал любого посетителя. Слава Богу, ко мне редко кто-нибудь заходит. Сашу я не считаю – ему все не почем. Его комната во многом напоминает мою, но в ней больше света и атмосфера живая и радостная. Введенский и сам такой: яркий, молниеносный, сверкающий – просто звезда бессмыслицы. Во всем, что он делает или пишет ощущается влияние истинной жизни, подвижной и меняющейся. Такую руками не ухватишь – вырвется, укусит и дальше побежит. Сашкина бессмыслица шагает перед ним гордо, виляя двумя хвастами и переливаясь всеми цветами, а моя плетется сзади: острая, злая, безрадостная и вечно чем-то недовольная. Мы с Введенским разные, но бессмыслицу творим одну и ту же. Даже наша дружба - чистой воды идиотизм. Значит мы не разные, а просто на разных этажах, как сейчас в этом доме в Курске.
***
Писать здесь решительно невозможно. Курск творчеству не благоволит. Что, скажите на милость, можно ждать от города, в котором нет ничего неправильного и выбивающегося из привычной колеи. В Курске все идеально: от аккуратно одетых людей и воспитанных собак до «открыточных» видов. Мне надо бы восхититься, царящей вокруг красоте, но слова застревают в горле, неприятно царапая. В этом городе я ощущаю себя кляксой на идеально написанной картине. Я – нежелательный элемент, не только здесь, а везде, где появляюсь. Введенский, кстати, приспособился. У него никогда не возникало проблем с окружающими, а я постоянно слышу оскорбления в свой адрес. Говорят, все дело в моем внешнем виде. Сашка однажды посоветовал мне укоротить рукава и одеть другие штаны, но как же это возможно, скажите на милость, если рукава не висят до колен, а брюки не открывают щиколотки? Ведь без этого жизнь станет пресной, обыденной и превратится в раскрашенную картинку в аккуратной рамочке на стене у какой-нибудь обывательницы с ослепительной улыбкой. В Курске тошнотворная правильность перекрывает мне творческое дыхание, и я задыхаюсь не в силах кричать.
Однажды я пробовал здесь писать. Специально встал пораньше, долго сидел в глубокомысленной позе, а затем написал строчку: «Из всех моих ошибок на земле, самая большая – мое рождение». Прочитав написанное, я пришел в ужас и порвал листок. Это уже слишком. Да, сидеть на вате было одиноко и немного холодно, но все же ошибкой мое рождение назвать никак нельзя. Взяв следующий листок, я решительно записал фразу: «Горячее сердце в холодном помещении не греет». Эта была чистая правда: в холодном помещении спасает либо чай, либо алкоголь, либо ворох теплых мыслей, вызванных творческим процессом. Ни того, ни другого, ни третьего у меня сейчас не было. Я просто сидел в холодной комнате не в силах начать писать хоть что-нибудь и держал в руке один единственный листок. Неожиданно сцена показалась мне знакомой. Правда, света тогда было побольше, а напротив меня сидел человек в очках и форме. Полгода назад я также держал в руках листок, но совсем иного содержания. Меня обвинили по политической статье 58-10 Уголовного кодекса. Я и сейчас вспоминаю эти мерзкие колючие буквы официального документа. Каждая из них так и норовила вцепиться мне в горло, а в очках человека в форме, сидящего напротив, я выглядел маленьким и жалким. Надо сказать, с тех пора мало, что изменилось: я по-прежнему ощущаю себя маленьким человеком, случайно попавшим на картину счастливой жизни или маленькой птицей среди больших и важных сородичей. От этого одновременно смешно и больно иногда больно и смешно, но в целом эта правда, которую не так просто скрыть от самого себя. Она все равно проявится крохотным пятнышком, небольшим изъяном на картине моей жизни. Я твердо знаю, что после этой ссылки как прежде жить уже не смогу. Во мне, словно что-то сломалось, отлетела какая-то важная деталь вроде колесика в часах и теперь я не могу с уверенностью сказать, как сложится моя жизнь.
Я забыл, что все еще держу листок в руке и машинально отпустив его, с тоской наблюдаю, как он медленно скользит на пол.
***
Он ворвался, словно ветер, не постучавшись и не спросив разрешения. Но я благодарен Введенскому, что он вот так бесцеремонно разорвал опутавшие меня гнетущие размышления.
- Данька, что за шпинатный вид у тебя? – спросил он, - Ты тут скоро совсем позеленеешь. Ты бы хоть выходил куда-нибудь.
- Сам же знаешь, что не могу, - язвительно ответил я, - здесь каждой собаке есть дело до моего внешнего вида.
- А ты не робей. Будь, как форточка – откройся и выйди во всей красе. Пусть они застынут соляными столбами.
- Выйти к ним во всей красе… - задумчиво проговорил я. Сашкина идея все больше нравилась мне.
В конце концов я решился выйти на улицу и надел все самое лучшее (зачем мелочиться?): клетчатые брюки, на которых каждая клетка выделялась особенным образом, белую рубашку с разными рукавами, на лоб повязал узкую бархотку и в качестве изящного дополнения повесил на шею монокль в виде человеческого глаза. Открыв входную дверь, я обнаружил солнечный день и привычный открыточный вид, но сегодня он не так раздражал меня.
Сашка сказал, что сегодня к нам нагрянут художники, поэтому мы отправились на рынок купить еды. О приходе гостей, Введенский, конечно, меня заранее не предупредил. Но я не в обиде. Сборище людей, конечно, разрушит стену уединения, которая так старательно возводилась из кусочков душевной боли, но тщательно покопавшись в себе, я пришел к выводу, что этой боли у меня хватит на возведение еще одной такой же стены.
***
На рынке не произошло ничего примечательного, если не считать порцию мерзостей, которые я получил в свой адрес. Мой внешний вид пришелся не по нраву жителям Курска. Я слышал крики и свист мальчишек, а кто-то из местных даже показывал на меня пальцем. Один из «критиков» почему-то сравнил меня с тощей дворнягой. Бродячий пес, который стал свидетелем оскорбления в недоумении посмотрел на меня, как бы пытаясь осознать, что именно у нас может быть общего, затем бегло осмотрел себя и видимо, сделав определенные выводы, приветливо пошевелил ушами.
К счастью, к оскорблениям я равнодушен. Конечно, бывают дни, когда каждое сказанное слово врезается, словно гвоздь, но в основном чужие колкости не имеют значения для меня. Единственное, что огорчает - ограниченность окружающих, способных видеть лишь в определенном направлении.
Вдруг я увидел нечто совершенно необыкновенное: на ближайшем заборе красовалась фраза, написанная черной краской: «Горячее сердце в холодном помещении не греет». Тоже самое несколько часов назад я написал дома на листке бумаги. Листок остался лежать на полу, а дома кроме квартирной хозяйки никого не было.
***
- Что это? – в изумлении спросил я, хватая Сашку за плечо и показывая на странную надпись.
Веденский обернулся и посмотрел сначала на забор, потом на меня и снисходительно ответил:
- А это Данечка – забор, - и пошел дальше.
- Но как же… а надпись… - начал было я и вновь посмотрев на забор, обомлел. Надпись пропала.
Я много раз слышал выражение «застыть, как вкопанный» и все пытался представить, как это может произойти: шел человек шел и вдруг – раз и застыл. Теперь у меня появилась возможность испытать всю «прелесть» этого состояния. Надписи на заборе действительно не было. Не наблюдалось даже намека на нее в виде следов краски.
Что же это происходит? Как возможно, чтобы некто пробрался в мою комнату, подсмотрел на листке фразу, а потом написав ее на заборе, стер без следа? – думал я всю дорогу до дома.
Вдруг у самого порога на меня набросилась Мысль. Она вылилась, словно ледяная вода, застилая мне глаза и заползая в уши. «А, что, если все это не случайно, - шептала Мысль - Ты же понимаешь, что некто, написавший надпись на заборе знал, что ты пройдешь там именно в этот день. Знаешь, что это значит?»
Внезапно липкий страх окутал меня с ног о головы. Я понимал значение произошедшего и это не сулило ничего хорошего.
- За мной следят, – сказал я вслух свою догадку.
***
Осознав себя объектом слежки, следующие несколько дней я провел дома, стараясь стать еще незаметнее - сделаться тенью. Я ждал, что преследователь сам себя выдаст. Почему-то уверенность в этом все больше укреплялась с каждым днем. Наблюдая, как муха бьется в оконное стекло, я с тоской осознал наше сходство: всю жизнь я также пытаюсь пробиться куда-то - подняться над обыденностью, которая не то, что внимания не стоит… даже упоминание о ней является оскорблением всего рода человеческого. Однако продвинуться вперед мне не удается - мешает стеклянная стена: достаточно тонкая, чтобы иметь возможность смотреть сквозь нее и в тоже время крепкая, чтобы не разбить. Подобно мухе, я бьюсь в стекло под названием «обыденность» и «пошлость», но в отличие от нее вылететь в форточку не могу – моя стена сплошная: без окон и трещин.
Ситуация с преследователем заставила по-новому взглянуть на ограничения в моей жизни. Сначала разгадка казалась очевидной, но стоило начать пристальнее вглядываться, чтобы рассмотреть детали, и я вновь натыкался на знакомую стеклянную стену.
Ответ находится рядом – в этом я даже не сомневаюсь. Преследователь знает мои привычки и даже дом, в котором я живу – значит замешан кто-то из знакомых. От этой догадки меня прошиб холодный пот. В голове возникла картина: некто ходит по огромной спирали, центром которой являюсь я. Совсем скоро преследователь настигнет меня. Боюсь даже предположить, что произойдет дальше.
«Если горячее сердце в холодном помещении не греет, то раскаленные мысли сжигают до тла…», - неожиданно пронеслось в голове. Я хотел записать эту фразу, но невыносимые мысли окончательно исчерпали мои силы.
***
Дни продолжали тянуться и не было никакой возможности прервать унылую череду черно-белых картин. Раньше я жаловался на «открыточные» виды, а теперь, когда их сменили четыре стены комнаты, это оказалось не менее мучительным испытанием. Наверное, со стороны мое добровольное заточение напоминает иллюстрацию к очень скучному роману, где герой много и с удовольствием думает, но ничего не делает. С грустью приходится признать - я и есть такой герой, но с одним исключением: в комнате меня удерживает страх и трепет перед неизвестностью. В голове, словно навязчивая мелодия, крутилась одно и тоже: «преследователь не дремлет и стоит выйти на улицу, он тут же попытается сделать…». На этом размышления обычно прерывались. Я никак не мог придумать, что именно он предпримет. «А что, собственно, он мог мне сделать? И самое главное – за что?» - спросил я сам себя вслух. Эти простые вопросы неожиданно повернули мрачную действительность в иное русло. Я никогда не спрашивал себя о причине поведения незнакомца и принимал все как должное. «Если я буду продолжать так сидеть, то никогда не узнаю правду», - сказал я себе. Мне показалось, где-то в глубине сознания забрезжил свет: он был еще очень слаб, но давал надежду.
***
Я ошибся: принял свет свечи за свет надежды. Честное слово и грустно, и смешно от этого. Во время мучительных размышлений я не заметил, как дверь чуть приоткрылась и кто-то со свечой в руке стал внимательно наблюдать за мной. Этот свет я и принял за свет надежды. Посетитель не торопился уходить. Он просто стоял и наблюдал за мной со свечой в руке. Очевидно, гостя совершенно не беспокоило, что его присутствие уже не является тайной.
- Может вы все-таки зайдете? Не дело, топтаться у порога, - наконец сказал я и поразился решительностью собственного голоса.
Гость еще немного постоял за дверью, а затем, видимо, обдумав мое приглашение, зашел. Теперь я наконец мог рассмотреть своего посетителя. Какого же было мое разочарование, когда я осознал, что внешность незнакомца все равно останется для меня загадкой. Ну как можно, скажите на милость, рассмотреть человека, который пришел к вам в надвинутой на глаза шляпе и пальто? У меня не получилось и я почувствовал себя несчастным и разочарованным.
Разочарование всегда рождается в сердце маленькой трещинкой, которая в считанные минуты разрастается, охватывая тело и разум. Бороться с ним бесполезно (я много раз пробовал) надо смириться и ждать, когда разочарование накроет тебя с головой, разрушит и превратит в кучку осколков. Только после этого можно начать восстанавливать свою привычную форму. А до этого – бесполезно.
Мои размышления несправедливо затмили посетителя. А между тем, он уже несколько минут что-то говорил. Выбравшись из зарослей собственных мыслей, я обнаружил, что гость неспеша прохаживается по комнате, а на столе стоит его свеча. Оказалось, его зовут Карл Иванович Шустерлинг. В Курск он прибыл по делам, а к нам домой пришел вместе с художниками знакомыми Введенского.
Голос Шустерлинга лился мягко и плавно. Именно такими голосом следует рассказывать истории в морозные зимние дни: он согревает и дарит ощущение уюта. Однако сейчас это было совершенно не нужно. Гость будто заговаривал мне зубы. Я не мог отделаться от мысли, что Карл Шустерлинг скрывает что-то важное.
-Вы пришли ко мне с какой-то определенной целью? У вас, ко мне дело? – спросил я, чтобы хоть как-то перекрыть убаюкивающие речи.
Мягкий голос прервался на полуслове. Шустерлинг, задумчиво потер лоб. Мне наконец удалось немного разглядеть его лицо: бледное, глаза острые, задумчивые и какие-то смутно знакомые.
- Нет, - сказал он подумав, - никакой цели для визита к вам у меня нет, но есть ожидание.
- Чего же вы ожидаете?
- Ваших действий. Мне интересно, что вы предпримите, Даниил Иванович. В конце концов вы так хотели увидеть меня…
- Нет, - прервал я Шустерлинга, - вас я точно видеть не хотел. Мы даже не знакомы. Я хотел встретиться со своим преследователем…
И тут я осекся. Страшная догадка поразила меня, словно молния.
- Так это вы преследовали меня?
- Да, я – прозвучал мягкий ответ.
- Надпись на заборе тоже ваших рук дело?
- И это тоже я, - со вздохом согласился Карл Иванович.
- Зачем вам все это нужно?
- Я уже сказал: посмотреть на ваши действия. Мне необходимо знать, что вы предпримите дальше. От этого зависит многое.
- Я не понимаю…- начал было я, но он прервал меня.
- Поймете, но позже, - сказал Шустерлинг, неспеша подходя к двери и добавил - К сожалению, мне нужно идти, но сначала, вот вам подарочек.
С этими словами он достал из-за пазухи некий предмет и кинул его мне.
Я инстинктивно закрыл лицо руками, ожидая подвоха, но ничего не произошло. Предмет, брошенный Карлом Ивановичем, мягко приземлился около моей правой ноги и ударившись о нее, шурша покатился к стене, на которой висел портрет Толстого.
«Мяч? – удивился я. – Что еще за глупости?».
Я хотел спросить у Шустерлинга, что он имел в виду, вручая такой странный подарок, но в комнате уже никого не было. Гость, воспользовавшись моим замешательством удрал. Я выскочил в коридор, чтобы поймать его, но все тщетно. Карл Иванович ретировался так стремительно, что я даже не услышал, как захлопнулась за ним дверь.
Если бы кому-то пришло в голову создать памятник растерянности и ожидания, то я вполне мог выступить в качестве вдохновения, поскольку представлял собой и одно и другое одновременно. Растерян я был из-за странного посетителя и подарка, который получил от него. Что касается ожидания, то здесь я не мог с уверенностью сказать, чего именно жду. Наверное, дальнейших действий Шустерлинга.
Стояла глубокая ночь. Как и когда она наступила – ума не приложу. Да и надо ли мне следить за ней. За мной самим следят…
Я зачем-то продолжал стоять и вглядываться в темноту. Ночную тишину нарушала лишь песня, доносившаяся из комнаты хозяйки.
«Не покидай я, умоляю. Побудь еще хоть час со мной. Я так люблю, я так страдаю и предан всей тебе душой…» - старательно выводил голос из патефона. Я невольно улыбнулся. Кажется мне удалось найти отличное музыкальное сопровождение для завершения сегодняшнего дня. Постояв во мраке еще немного и покачавшись на музыкальных волнах, я наконец вздохнул и поплелся обратно в комнату.
***
Это был мячик. Да, именно, самый обыкновенный детский мячик: бордовый с двумя полосками желтого и розового цветов. Я сидел на корточках у стены и рассматривал вещь, преподнесенную мне таинственным Шустерлингом. На вид мячик был совершенно обычный, но повертев его в руках, я заметил небольшое отверстие, будто его кто-то прогрыз. «Наверное сам Шустерлинг», - пронеслось в моей голове, и я попробовал представить эту картину. Зрелище получилась довольно пугающее и досматривать до конца я не стал.
Заинтересовало меня другое: внутреннее содержание мячика. С самого начала в нем что-то шуршало. Сгорая от любопытства, я запустил руку в отверстие и нащупал какие-то бумажки. Достав одну из них, я увидел текст, напечатанный на машинке:
«Пришло время еще более ужасное для меня. В Детиздате придрались к каким-то моим стихам и начали меня травить. Меня прекратили печатать. Мне не выплачивают деньги, мотивируя какими-то случайными задержками. Я чувствую, что там происходит что-то тайное, злое. Нам нечего есть. Мы страшно голодаем».[2]
Бегло просмотрев остальные записи, я заметил, что они выполнены в одном стиле. Кто бы не был автор этих текстов, он много страдал. Каждый обрезок бумаги наполняли разочарование и боль. В какой-то момент мне стало не ловко читать эти записи. Я, словно, заглядывал в чужую душу или подглядывал в дверной проем. Сердце раздирала жалость к автору, а в душе росла уверенность в несправедливости его страданий. Однако не это поразило меня больше всего. Записи показались мне смутно знакомыми – вот, в чем заключалась проблема. Сделав над собой усилие, я попытался вспомнить, где и когда мог прочитать их, но ничего не вышло – лишь разыгралась боль в затылке.
Глубоко вздохнув, я прикрыл глаза и попытался собрать мысли, но это оказалось не простой задачей: они путались, убегали, упрыгивали и даже уползали в разные стороны – никак не хотели собираться. Мне показалось странным такое поведение, будто мысли не хотели мне помогать, будто знали автора записей…Внезапно неприятный холодок пробежал по моей спине и добежав до затылка, прогнал боль. Теперь я ощущал острое беспокойство.
«Все против меня», - пронеслось в голове. До чего же я дожил, если не могу положиться на собственные мысли? Меня наполнила обида. Захотелось даже открутить себе голову и выкинуть – все равно от нее никакого толка. Но вместо этого я машинально запустил руку в мячик и извлек еще одну бумажку:
«Подошел голым к окну. Напротив в доме, видно, кто-то возмутился, думаю,
что морячка. Ко мне ввалился милиционер, дворник и еще кто-то. Заявили, что
я уже три года возмущаю жильцов в доме напротив. Я повесил занавески. Что
приятнее взору: старуха в одной рубашке или молодой человек, совершенно
голый? И кому в своем виде непозволительнее показаться перед людьми?»[3]
«Вот, паршивец!», - сказал я вслух и засмеялся впервые за несколько месяцев (а может и лет). Не помню, когда в последний раз улыбался, а тут смех… Казалось, эти эмоции навсегда забыты для меня, но анонимный текст вернул мне радость и хоть на некоторое время позволил забыть о том, что я в чужом неуютном городе в ссылке и будущее мое туманно.
***
Вот уже несколько дней льет дождь. Видимо погоде передалось мое настроение. Я имею в виду то состояние, в котором прибываю обычно. А именно – мрачная погруженность в собственные мысли без возможности выхода наружу. Для меня это, словно, еще одна комната, заходя в которую, я закрываю за дверь. Получается, что, находясь в комнате настоящей, я в тоже время прибываю в комнате воображаемой, будто в коробке, как хорошо упакованный подарок. Я усмехнулся: тот еще подарочек…
Записки ненадолго вернули мне хорошее настроение, но вскоре все эти радужные нити оборвались, когда я вспомнил, что тексты, которые таким странным образом попали мне в руки, не развлекательные, а подлинные излияния души человека, загнанного в угол.
Подобные мысли не только вернули меня в реальность, но даже внушили чувство стыда, за то, что я так бесцеремонно все это время копался в чужих записях и зубоскалил.
- Прежде всего я должен найти автора записок. А еще лучше поймать Шустерлинга и спросить у него, зачем он мне их принес, - сказал я себе.
На самом деле легко сказать: «найти Шустерлинга». Где же его искать, если он передвигается так шустро? В прошлый раз, когда он убегал, я даже не услышал звука закрывающейся двери…
В это время стук в дверь оборвал мои размышления и в комнату вошел Сашка с кружкой чая и булкой, намазанной маслом. Критически осмотрев комнату, он остановил взгляд на мне.
- Дань, ты здесь чем вообще занимаешься? – спросил он, помолчав – Никуда не выходишь, почти не ешь и сидишь в темноте…Ты уже на стоптанный ботинок стал похож.
- Про ботинок ты, конечно, прав, - отозвался я – жизнь меня основательно износила.
- Так, что происходит может объяснишь? – не унимался он и подойдя к столу, поставил на него чай и булку, а затем сел рядом со мной.
Некоторое время я молчал, обдумывая, как лучше преподнести Введенскому те странные события, которые свалились на мою голову. Я боялся, что он не воспримет меня всерьез, отмахнется или вовсе примет за сумасшедшего. Но, подумав еще немного, я отказался от версии про сумасшествие. За эти годы Сашка наблюдал меня в разных состояниях и удивить его было трудно.
- Понимаешь, - начал я, тщательно подбирая слова – некоторое время назад меня нашел один человек…
- Твой знакомый?
- Нет, никогда его раньше не видел.
- Тогда, это очень странно. Когда ты успел с ним познакомится, если никуда не выходишь?
- Я лучше покажу, - сказал я. Мне не терпелось перейти к самому интересному – к запискам - Он передал мне кое-что. Посмотри, там на полу лежит.
Введенский посмотрел в указанном направлении. Я тщательно следил за его реакцией, но не мог ничего уловить. Лицо Сашки оставалось непроницаемым.
- И что я должен увидеть? – спросил он помолчав.
- Ну там на полу лежит кое-что… - начал было я и посмотрел в тот угол, где лежал мяч с записками и…ничего там не нашел. Я мог поклясться, что мяч был там несколько минут назад.
- Дань, там ничего нет, - сообщил мне Сашка – Это какой-то намек? Ты мне иносказательно пытаешься сказать, что твоя жизнь зашла в тупик?
- Наверное, - сам не знаю почему ответил я.
- Все с тобой понятно, - изрек он и глаза его загорелись, и тут же поставил мне диагноз - у тебя творческий кризис, поэтому и не выходишь отсюда, но мы это исправим.
Я не стал спрашивать, кто эти «мы», но спорить не стал. Исчезновение мячика ввело меня в ступор.
Введенский продолжал говорить. Наверное, это было что-то очень хорошее, потому что он воодушевленно размахивал руками и принял мечтательный вид. А я в это время ощущал, как вокруг меня скапливается чернота и безысходность. Записки были единственной зацепкой, с помощью которой я мог найти автора или Шустерлинга, а теперь у меня все это отняли.
Когда Сашка ушел, я обшарил угол, где лежал мячик. Пусто. Его там как будто вовсе никогда не было, даже ни одной записки не выпало. «Неужели Шустерлинг настолько обнаглел, что пробрался в мою комнату во время разговора и выкрал мяч у меня из-под носа?» - подумал я и в отчаянии закрыл лицо руками. Конечно, это была правда. Ему в очередной раз удалось ускользнуть от меня.
Когда через несколько минут я убрал руки от лица в комнате все оставалось по-прежнему: мячика не было и я как обычно находился во власти мрачных мыслей, но все же, стоящие передо мной чай и булочка, внушали надежду, что шанс докопаться до истины все-таки есть. «Вдруг, откусив булку с маслом, я внезапно верну утраченное время или обзаведусь полезной идеей?» - подумал я. Не стоит обесценивать мелочи.
***
Следующие несколько дней Введенский занимался воплощением своего плана по возвращению меня к нормальной жизни. «Нормальная жизнь» в его понимании - это много друзей. А где друзья там: разговоры, карты, улыбки, а также прочая мимика и жестикуляция. Не могу сказать, что не люблю компании, но бывают дни, когда хочется уйти подальше, зарыться куда-нибудь, чтобы меня не трогали. Сашке это неведомо. Он деятельный, как Штольц, обаятельный, как Хлестаков и яркий, словно лампочка. Все эти персонажи гармонично сочетаются в нем, воплощая человека, появление которого заливает ярким светом все вокруг. Мне на него всегда приятно посмотреть. Вообще, всегда приятно посмотреть на людей, которые по-настоящему живут. Наблюдая за ними из своей ямы, понимаешь, что у тебя тоже все неплохо и ты тоже так можешь, но не хочешь, потому что «выше всего этого». Посмотришь на чужую жизнь и можно обратно к себе в яму забираться. А там темно, спокойно, вокруг ни души и только где-то в глубине мелькает не яркий свет – раньше он был лучом надежды, а теперь за ненадобностью его приспособили в качестве обыкновенной лампочки…
В течение нескольких дней, мне пришлось приходить в комнату Введенского и наблюдать его сборища. Больше всего меня угнетала необходимость рисовать улыбку на своем измученном лице. Никогда в жизни не улыбался так много и неуместно. У кукол в магазине получается естественнее. Но во мне поселилось чувство долга, которое диктовало вести себя нормально и по-человечески, чтобы Сашка подумал, что вытащил меня из творческого кризиса. Еще я надеялся, что вскоре он оставит меня в покое и я смогу заняться поисками Карла Шустерлинга.
В эти дни нас часто посещала Вера. Я вновь увидел ее чудовищный оскал и зная, что играю с огнем, оскалился в ответ. У меня не было другого выхода. Так поступают загнанные в угол звери, которым угрожают вилами (мне неожиданно вспомнилась басня Крылова «Волк на псарне»). Человек тоже делает нечто подобное, когда его терроризируют любовью. Вера действительно угрожала мне высоким чувством. Ее взгляд как бы говорил «я нанесу тебе радость, а потом утоплю в счастье».
Мне все это не нравилось, но заметив, что Сашка косит глаза в мою сторону, я сделал вид, что увлекательно что-то рассказываю. Вскоре я почувствовал, как Вера гладит меня по щеке.
- К тебе женщина пристает, а ты, как олух, сидишь, - сказала неожиданно появившаяся Мысль.
- Не надо объяснять мне очевидные вещи, - возмутился я мысленно.
- Если зубастая тебе не нравится, зачем позволяешь трогать себя руками?
Мысль была права, как всегда. Я часто злился на нее, но позже с грустью признавал верность ее суждений. На этот раз она тоже не подвела. Под руками Веры я будто оцепенел и боялся пошевелиться, как те звери, которые притворяются мертвыми во время опасности.
- Да сделай ты хоть что-нибудь, пока она тебя целиком не слопала, - не унималась Мысль.
- Да, что делать-то? Меня будто в угол загнали…
- Как тебе не стыдно Даниил Иванович! Вспомни, что ты писатель. Твое дело придумывать. Вот и придумай.
Меня вдруг, словно током ударило. Да, я – писатель. Я - Даниил Хармс. И как это так, я не могу выбраться из щекотливого положения? Мне нужно создавать такие положения, а не попадать в них. А еще мне вспомнился вечер в Доме Печати «Три левых часа»[4]. Тогда я декламировал стихи сидя на шкафу, а Введенский ездил на трехколесном велосипеде (но это уже совсем другая история).
Воспоминания натолкнули меня на идею провернуть тоже самое сейчас. Потом, конечно, перед Сашкой будет стыдно, но я надеюсь, в конце концов он поймет и может даже засмеется.
Набравшись храбрости, я изо всех сил рванулся из любовных сетей Веры, как ошалевшая рыба и бросился к своему спасению – к шкафу. Забраться на него оказалось не так просто, но я справился. Мои действия, как и полагается произвели должное впечатление – все взгляды были прикованы ко мне, а на лице Веры застыла маска ужаса. Только Введенский оставался молодцом – даже ухом не повел. Он только один раз рассеянно посмотрел на меня и обычным тоном спросил:
- Обозреваешь владенья свои, Даниил Великий?
- Да, предпочитаю видеть картину целиком, - ответил я и улыбнулся искренне и широко. Так улыбаются люди, сбросившие с себя бремя тяжелых лет или вкусившие свободу, после долгого заключения.
Я хотел добавить что-то еще, но посмотрев в окно, заметил во дворе человека в пальто и шляпе.
«Это же Шустерлинг! Сам пришел ко мне в руки», - пронеслось у меня в голове. Я прыгнул со шкафа вниз, как птица с утеса, вызвав возглас недоумения у женщин и осуждающие взгляды мужчин и со всех ног понесся к двери.
- Великий император покинул нас, - прокомментировал мой неожиданный уход Сашка все тем же будничным голосом.
***
Выскочив в коридор, я все бежал и бежал, как мне показалось, целую вечность. Наконец, выбежав во двор, я увидел человека в пальто и шляпе. Это действительно был Карл Шустерлинг.
Повернувшись в мою сторону, он произнес своим мягким голосом:
- Я ждал вас, Даниил Иванович.
Шустерлинг все еще прятал лицо, но я знал, что сегодня, наконец, увижу его. Пока я бежал по коридору, то неожиданно осознал, что именно сегодня все закончится. Что это «все» я не знал, но был совершенно уверен - после уже не смогу жить как раньше. Что-то должно измениться. Что-то…но что именно?
- Чем обязан вашим посещением, Карл? – спросил я по наглее – Вы забрали у меня записки. Что намерены еще забрать?
- Я не говорил, что отдаю их навсегда. Вы прочитали все, что было необходимо и я забрал их.
- Откуда вы знаете, что мне нужно?
- Даниил Иванович, я знаю вас лучше, чем кто-либо, - ответил Шустерлинг.
Мне очень не понравилось, каким тоном он это произнес. Я еще в прошлый раз заметил в облике своего собеседника что-то навязчиво знакомое. В этот раз ощущение усилилось.
- Я не припомню, чтобы мы встречались раньше, - сказал я как можно спокойнее в то время, как внутри меня начинало нарастать внутреннее волнение. Оно скреблось, словно маленькая мышка, но я знал: дай волнению волю - оно вырастет в жирную крысу и прогрызет внушительную душевную дыру, которую потом непросто будет закрыть.
- Мы и не расставались с вами, Даниил Иванович, - ответил он, чем страшно меня разозлил.
- А вот это уже полная чушь! – выпалил я, - Я никогда не видел вас раньше и вашего имени тоже никогда…
- Хотите знать, чьи записки вы читали? - перебил меня Шустерлинг.
- Да, если можно, просветите меня, - ответил я. Мой внезапный гнев неожиданно улегся. Вспыльчивость вообще не самая сильная моя сторона.
Карл некоторое время молчал, а во мне нарастало нетерпение. «Чего он ждет?», - пронеслось у меня в голове – «Может издевается? Может и автора никого нет?»
- Вы, действительно, не заметили ничего общего? – спросил он с иронией.
Меня неприятно кольнуло. Куда он клонит? Записки, действительно были чем-то мне знакомы, но я не помню, где и когда мог их читать раньше.
- Ничего общего с кем? – спросил я
- С вами, конечно, - ответил Карл Шустерлинг, - это ваши записки.
Сильнее молнии может поразить только слово. Теперь я это понимаю. Не нужно никаких ярких вспышек и громовых раскатов. Иногда достаточно всего лишь мягкого голоса, чтобы мир вокруг содрогнулся.
***
Мир содрогнулся, треснул и стал распадаться на тысячи осколков. Все, что когда-то я считал важным неожиданно потеряло ценность и краски. Все уничтожило сказанное слово. Помню, я утверждал, что сила слова должна быть освобождена, но мне и в голову не приходило, что эта сила может быть такой разрушительной.
Единственным островком материального мира посреди океана осколков остался кусочек двора, на котором стояли я и Карл Шустерлинг. Он, кажется, вовсе не замечал окружающего распада.
- Ты настолько ошарашен, что готов разрушить весь окружающий мир? – иронично спросил он.
Его «ты» било посильнее любой пощечины.
- Нет, только ту его часть, которая связана с тобой, - ответил я, бросив ему свое «ты».
Карла не смутил мой тон, напротив, он, кажется, был даже рад, что наша беседа преодолела порог излишней вежливости и опустилась на грешную землю.
- Значит, ради собственного спокойствия ты способен стереть часть собственной личности? – насмешливо сказал он.
Мой боевой дух неожиданно начала проседать, а потом и вовсе развалился. «Что он имеет в виду?», - думал я, - «Причем тут вообще моя личность?».
В очередной раз взглянув на Шустерлинга, я попытался уловить в нем хоть какую-нибудь зацепку, но мои усилия ничем не увенчались - он по-прежнему прятал лицо. Однако из-под шляпы мне все же удалось на мгновение поймать его внимательный взгляд. Я изо всех сил старался припомнить, где раньше мог его видеть.
Послышалось деликатное покашливание. А потом до боли знакомый голос в голове произнес:
- Я знаю мы с тобой часто ссоримся, Даниил Иванович, - начала Мысль – Иногда ты даже злишь меня до невозможности, но сейчас я хочу тебе помочь.
- Какое длинное вступление, - сказал я – тебе надо книги писать.
- Сейчас речь не об этом, - раздраженно оборвала она – я кое-что узнала о том, человеке.
- Как ты можешь знать Шустерлинга, если я его раньше никогда не видел? Ты же всего лишь голос в моей голове, - возмутился я.
- За «всего лишь», конечно, спасибо – язвительно сказала Мысль – сейчас обижусь и уйду, а ты продолжай тут плавать в осколках собственного сознания.
- Прости, я не хотел тебя обидеть, - извинился я – Скажи, что тебе удалось узнать?
Вздохнув, моя собеседница продолжила свой рассказ:
- Я тут недавно зашла на чердак твоей памяти (пыльное надо сказать место) и в одном из ящиков обнаружила список твоих псевдонимов, которыми ты не пользуешься или просто забыл. Среди имен мне попался твой собеседник – Карл Шустерлинг.
Я хотел что-то сказать, но замолчав, задумался. А ведь правда…Шустерлинг показался мне знакомым с самой первой встречи. Все это время я пытался вспомнить, где мог видеть его раньше, но у меня ничего не выходило. Оглядываясь назад, я стал замечать некоторые странности: незаметные перемещения Карла, исчезновение мяча с записками, его уверенность в том, что мне нужно и намеки на «часть собственной личности» все это даже не говорило, а кричало о необычном происхождении Шустерлинга. Почему я не замечал этого раньше? Почему моя собственная Мысль предъявляет мне очевидные вещи? У меня к себе было еще много вопросов, но сейчас надо было проверить одну догадку.
- Что ты теперь собираешься делать? – спросила Мысль.
- То, что нужно было сделать уже давно, - решительно ответил я – Пришло время сорвать маску и предъявить миру истину.
Собрав волю в кулак, я направился к Шустерлингу, человеку-псевдониму. Через несколько шагов нахлынуло сопротивление и каждое последующее движение стало даваться мне с большим трудом.
- Что происходит? – спросил я.
- Ты правда рассчитывал, что все будет так просто? – саркастически заметила Мысль - Думал, что Карл добровольно позволит приблизится? Сейчас ты постигаешь самого себя, воссоединяешься с частью собственной личности. Это тебе не шутки, Даниил Иванович.
- Я не думал, что будет настолько тяжело, - прохрипел я, пытаясь сдвинуть ногу, которая с каждым шагом, будто врастала в землю.
- У тебя должно получится, - успокаивала она меня.
- Кстати, что будет, если я до него не дойду? – спросил я, продолжая бороться с непослушными ногами. Теперь я, словно упирался в невидимую стену и пытался сдвинуть ее. Преграда поддавалась, но с большим трудом.
- Думаю, ничего. Шустерлинг так и будет ходить за тобой.
- Зачем он сопротивляется, если можно все закончить быстро? – спросил я, задыхаясь. Ноги окончательно перестали меня слушаться, и я упал на колени, упираясь лбом в невидимую стену.
- Жизнь вообще невозможна без преград, а то, что ты сейчас пытаешься осуществить требует особенных усилий.
- Я уже ничего не пытаюсь, - сказал я еле слышно – у меня больше нет сил.
- Ты не можешь все бросить сейчас, - запротестовала Мысль - осталось совсем немного.
Забавно, собственная Мысль в меня верила, а я в себя - нет. Я не удержался и горько усмехнулся. На самом деле мне всегда не доставало именно такой веры. Веры в Бога было хоть отбавляй, а на себя никогда не хватало. И вот теперь я сижу посреди распадающегося мира, упираясь в невидимую преграду и не могу сделать даже крошечного шага по направлению к собственному псевдониму, который неведомо почему начал гулять сам по себе. «Какая интересная получилась история. Так и хочется записать», - пронеслось у меня в голове.
***
Не знаю сколько я просидел на островке земли посреди парящих осколков, но неожиданно в голове включился свет. Это луч надежды, вспомнив свое предназначение, обратил мое внимание в прошлое.
- Это твоих рук дело? - спросил я Мысль.
- Конечно, кто же еще тебе поможет, - отозвался голос в моей голове – я наконец-то починила твою лампочку.
Передо мной разноцветными фантиками высыпался целый ворох событий: надпись на заборе, встреча с Шустерлингом, мячик с записками и разговор с Введенским. О чем он говорил мне тогда? Кажется, Сашка намекнул, что у меня творческий кризис, но я не придал значения его словам.
Сейчас, просматривая эти события вновь, я все больше убеждался, что Введенский был не так уж и не прав. Действительно, приехав в Курск, я ничего не писал и очень от этого страдал. Не могло ли это вызвать недовольство одного из моих забытых псевдонимов?
- Могло, если учесть, что твои имена унаследовали черты твоего характера, - вмешалась Мысль.
- Как же с ним бороться? – спросил я, скорее себя, чем Мысль.
- Ты знаешь как. Ты – писатель. – был ответ.
Я – писатель. И что же я могу, кроме писанины? Что у меня есть такого, что в состоянии разрушить, окружающие меня преграды? Я глубоко задумался и какое-то время пытался ухватить случайные догадки, но получалось плохо. Дело в том, что Мысль всегда отличается своим внушительным объемом, поэтому догнать и ухватить ее достаточно легко, а догадки слишком малы: при малейшем движении разбегаются, как тараканы. Можно, конечно, постараться: поймать одну из них и вырастить из нее объемистую Мысль, но сейчас у меня было слишком мало времени. Я перестал возится с догадками и вновь вернулся к прежним размышлениям.
Значит так, раз я писатель, то получается, что единственным моим оружием является…
- Я так понимаю, что наш разговор окончен, - сказал Карл Шустерлинг, притворно зевая. Все это время он молча наблюдал за моими попытками подобраться к нему.
- С чего ты это взял? - спросил я гораздо бодрее, чем ожидал.
- Ты застрял и не можешь двигаться. Скоро клочок земли, на котором мы стоим разрушится, и ты провалишься в небытие.
Подобный расклад меня совершенно не устраивал.
- Но, если все разрушится ты тоже исчезнешь – разумно заметил я.
- Если подумать, то меня по-настоящему никогда не существовало. Такова судьба подобных мне существ – отметил Карл и в его голосе послышалась печаль.
Я смотрел на Шустерлинга и видел, будто впервые. Его последняя фраза что-то повернула во мне. Неожиданно я понял, что не хочу с ним драться и вообще никакого зла причинять ему не буду.
- Скажи, Карл ты злишься, зато, что я про тебя забыл? – спросил я помолчав.
- Значит, ты все уже знаешь… - сказал он немного язвительно, но это не отравило нашей беседы, - Псевдонимам не положено злится или хоть как-то выказывать недовольство. Мы всего лишь имена, которые авторы берут себе на время.
- Нет, у тебя есть все основания для ненависти, - запротестовал я. Сначала мне просто хотелось отвлечь Шустерлинга разговором, но сейчас я осознал, что действительно жалею его. Быть псевдонимом…паршивая, наверное, работенка. Неудивительно, что он взбунтовался.
- Ты сочувствуешь мне? – иронично спросил Карл. По-видимому, он мне не верил.
- Я не просто сочувствую. Я хочу, чтобы ты меня простил.
Эти слова, будто сами вырвались из самого моего сердца и полетели к нему. Неожиданно меня качнуло, и я чуть не упал. Стена, в которую я упирался лбом исчезла. Я попробовал встать. Тяжести в ногах больше не было, и я снова мог двигаться.
- Что случилось? – спросил я Мысль.
- Ничего особенного, ты просто подобрал нужные слова.
Я не спеша подошел к Шустерлингу. Он вдруг показался мне каким-то маленьким, почти картонным, ненастоящим.
- Пора тебе увидеть правду, - сказал Карл и снял шляпу.
Теперь я мог видеть его лицо. Шустерлинг оказался моим двойником, только очень исхудавшим. В первые минуты, глядя на него, я даже испугался, но не стал ему этого показывать. Бедняге и так нелегко.
Во мне что-то сломалось. Я сделал шаг и обнял его.
- Прости меня, Карл - неожиданно вырвалось у меня, - Прости, что бросил тебя совсем одного на темном чердаке своей памяти.
- Не думал, что ты способен признавать свои ошибки, - сказал Карл, когда я отпустил его – я считал тебя привлекает только чушь, а до остального дела нет.
- Чушь надо творить в литературе, а в жизни необходимо быть справедливым, - изрек я тоном человека, познавшего тайны мироздания. Неожиданно мне пришло в голову, что чушь, возможно, и правда не всегда уместна. Двумя своими хвостами она способна заслонить то, что действительно важно…
Я посмотрел вокруг и заметил, что мир снова стал прежним и осколки в воздухе больше не летали. Карл и я вновь стояли во дворе перед домом.
- Мне пора – сказал он, улыбнувшись, - но сначала я должен отдать тебе вот это.
Карл достал из кармана клочок бумаги и предал его мне.
- Он похож на те, которые были в том мяче, - заметил я.
- Да, он действительно оттуда, - отозвался он, - Эти слова последние.
На клочке бумаге я прочитал следующее:
«Однажды я вышел из дома и пошел в Эрмитаж. Моя голова была полна мыслей об искусстве. Я шел по улицам, стараясь не глядеть на непривлекательную действительность.
Моя рука невольно рвется схватить перо и…»[5]
- А что было дальше? Где продолжение? – удивленно спросил я.
- Продолжения не будет, - ответил Шустерлинг, печально на меня посмотрев – Это же последние слова.
Мне не понравилось, как он это произнес и я взглянул ему прямо в глаза. Вдруг страшная догадка пронзила меня, будто ледяная сталь.
- Так это же моя… - начал было я, но вдруг Карл Шустерлинг стал стремительно отдаляться. Потом я почувствовал, что падаю. Последнее, что мне запомнилось – голубое небо с небрежными обрывками облаков.
***
Я очнулся в постели в своей комнате и первое, что заметил укоризненный взгляд Льва Толстого с портрета на стене. Он понятия не имел, что мне довелось пережить за сегодняшний день и в чем-то упрекал.
В моей голове, словно в кинохронике, пронеслись прошедшие события: Карл Шустерлинг, распадающийся мир, попытки прорваться сквозь невидимую стену… Сейчас это представлялось мне сном, однако ноги отчаянно гудели, и голова раскалывалась: «Значит все действительно произошло на самом деле», - решил я.
Кто-то тронул меня за плечо. Повернув голову, я увидел Введенского, который сидел рядом на стуле.
- Ну и напугал же ты меня, паршивец, - сказал он без привычной улыбки.
Внезапно мне захотелось горько усмехнуться, но смешок застрял в горле, так и не превратившись в полноценный смех.
- Что-то случилось? – спросил я.
- Ты еще и не помнишь ничего… - Сашка разочарованно покачал головой.
-
Ну представь, что я люблю слушать рассказы о том, что я натворил. Итак, что
произошло, когда я выбежал из комнаты?
Он вздохнул и начал:
- Когда ты стремительно удалился, мне показалось это немного странным. Совсем немного, но я не стал придавать этому значения. Ты еще и не такое вытворял…В общем, мы продолжили, а потом я услышал, как ты разговариваешь с кем-то на повышенных тонах. Мне стало интересно, и я подошел посмотреть и увидел, как ты беседуешь с деревцем во дворе.
Тут Сашка прервался и пристально посмотрел на меня:
- Даня, ответь, с тобой правда все в порядке? Извини, что спрашиваю, но это странно даже для тебя, даже, вспоминая все твои прошлые выходки.
Я молчал. Что я мог сказать? Рассказать Введенскому про Шустерлинга означало подтвердить его догадку. Где Мысль со своими советами, когда она так нужна? Почему она оставила меня в такой важный момент?
- Понимаешь, - начал я, тщательно подбирая слова – я плохо помню, что происходило в тот день. Помню, как выбежал во двор, а дальше все как-то теряется… Знаешь, я, кажется, заболел. Курск плохо на меня влияет…То, что ты рассказал, это все, что ты видел? Что-нибудь еще происходило?
Сашка все это время внимательно изучал меня. Не знаю, что он хотел увидеть. Может истинное безумие? Может быть ждал, что я начну метаться по комнате, царапая стены? Я надеялся, что ответ убедил его в моей адекватности (на сколько это возможно для меня, конечно).
Когда Введенский вновь заговорил, в его голосе исчезли нотки трепетной осторожности, когда, пытаясь выведать нечто важное, осторожно расставляешь слова, словно хрупкие бокалы. Мне показалось, что он даже несколько расслабился. Видимо, мысли о моем безумии тяготили его.
- А дальше началось самое интересное, - продолжал он – Поговорив с деревом, ты подошел к нему и обнял, а потом упал и сломал.
- И это все?
- Все, только теперь я не знаю, как мы объясним это хозяйке. Это было ее дерево. Нам теперь влетит.
- Ничего, нам не привыкать – сказал я и почувствовал, что улыбаюсь. А я ведь все это время считал, что у меня другая анатомия и вот тебе пожалуйста…
Введенский тоже улыбнулся впервые за время нашего разговора.
- Почему ты не можешь жить, как все нормальные люди? – спросил он, не упрекая, а скорее шутливо подтрунивая.
- Ничего не поделаешь – ответил я, пожимая плечами и поморщился. Все-таки здорово я упал. Теперь, действительно придется полежать некоторое время – Тоска для меня смертельно опасна.
- Я ожидал, что ты скажешь нечто подобное, - сказал Сашка вставая – Мне нужно отойти ненадолго. Я к тебе еще вечером зайду.
Я услышал, как Введенский открывает дверь, но вдруг меня, словно вспышка, пронзила одна догадка. Неожиданно я понял, как рассказать Сашке про Карла Шустерлинга.
- Погоди, вернись, - сказал я как можно громче.
- Тебе принести что-нибудь? – спросил он, подходя к кровати.
- Нет. Я хотел задать тебе один вопрос. Когда я упал, то увидел сон…
Введенский усмехнулся.
- Ты раньше никогда мне своих снов не рассказывал. Кажется, в нашей дружбе наметился новый виток. И что же там было?
- Мне приснилось, что я встретил своего двойника. Ты не знаешь, что это значит?
Он задумался на минуту. Легкую усмешку на его лице сменила скептическая гримаса.
- Я не хочу, чтобы ты воспринимал это всерьез. Мало ли, что во сне можно увидеть…
- И все же что значит увидеть двойника?
Сашка помялся несколько секунд, а потом произнес:
- Я в это не особенно верю, но говорят, что встретить своего двойника это к смерти. Ты же не собираешься в это верить, правда? Надеюсь, это было просто праздное любопытство?
- Конечно - выдавил я из себя и попытался улыбнуться. Если бы я сейчас стоял, то земля вновь ушла бы у меня из-под ног, но поскольку я лежал, то просто стал проваливать в какую-то давящую темноту.
Вскоре Сашка ушел, и я остался один. Мысли о двойнике больше не оставляли меня. Я вспомнил, каким печальным выглядел Шустерлинг в конце. Вспомнились также слова на бумажке, которую он мне передал. Текст на ней обрывался, символизируя мою скорую кончину. Я понял это, когда прочитал его. «Так это же моя смерть», - пытался сказать я перед тем, как упал. Теперь Сашка рассказав о значении двойника, подтвердил мою догадку. Что делать с этими сведениями я понятия не имел.
- Значит двойник к смерти, - сказал я вслух - Теперь у меня только один вопрос: когда же она придет?
[1] Александр Введенский (1904–1941) — русский поэт, драматург, детский писатель, член Объединения реального искусства (ОБЭРИУ).
[2] Д. Хармс цитата из дневника. 1 июня 1937 г.
[3] Д. Хармс цитата из дневника. 20 марта 1938 г.
[4] «Три левых часа» - самый известный обэриутский вечер. Состоялся 24 января 1928 г. в Доме печати на Фонтанке (здание Шуваловского дворца)
[5] Д. И. Хармс цитата из дневника 1940 г.
