БОЖЕСТВЕННАЯ ИГРА НАБОКОВА
БОЖЕСТВЕННАЯ ИГРА НАБОКОВА
«Я пристально любовалась лицом Набокова,
и впрямь, ненаглядно красивым, несдержанно
и открыто добрым, очевидно посвященным месту
земли, из которого мы небывало свалились. Но и он
пристально смотрел на нас: неужто вживе есть
Россия, где он влиятельно обитает, и кто-то явно
уцелел в ней для исполнения этого влияния?»
Белла Ахмадулина
Странным образом Набоков сопутствовал мне всегда! В студенческие годы университетский приятель дал почитать (на самое короткое время, разумеется!) изданный за рубежом по-русски роман «Приглашение на казнь». Интересоваться творчеством эмигранта явно антисоветского толка в ту пору, в середине 60-х прошлого века, было не только предосудительно, но и небезопасно. Взять в библиотеке его книги – невозможно. Ну разве что в спецхране. Но запретный плод, как известно… И я с упоением принялся за чтение.
Символика произведения не затмила понимания, что оно перекликается с «Процессом» Кафки, и русский писатель едва ли не заимствовал идею у своего современника. Позднее прочитал, что автор отрицал свое знакомство с романом пражского коллеги. «Рецензенты из эмигрантов были в недоумении, – писал Набоков, – но книга им понравилась, и они вообразили, что разглядели в ней «кафкианский элемент», не подозревая, что я не знаю по-немецки, совершенно несведущ в современной немецкой словесности и в то время не читал еще ни французских, ни английских переводов сочинений Кафки. Какие-то стилистические сочленения между этой книгой и, допустим, моими ранними рассказами (или более поздним романом «Под знаком незаконнорожденных») несомненно существуют; но никак не между нею и «Замком» или «Процессом».
Не стану гадать, так ли; пусть уж сходство и различие двух произведений выясняют литературоведы…
Следующая встреча с Владимиром Набоковым оказалась довольно странной. Читая в журнале «Дружба народов» (№ 5 за 1988 г.) воспоминания писателя «Другие берега», обратил внимание на вступительное слово Андрея Чернышева. Никак не мог отделаться от ощущения, что передо мной что-то до боли знакомое, читанное прежде. И вспомнил! Среди своих бумаг нашел вырезку: «Литературная газета» за 4 февраля 1970 года. Статья того же автора под названием «Владимир Набоков, во-вторых и во-первых...»
Текстуальных совпадений оказалось более чем достаточно. «Автор эротического бестселлера «Лолита», Набоков завоевал известность дважды – сначала своими русскими книгами, затем написанными по-английски» (Это из «Литературки»).
«Он приобрел известность дважды, сначала своими книгами, написанными на русском языке, затем – уникальный случай в истории литературы! – перешел на английский и снова сумел добиться славы». (Это из «Дружбы»). Ну и так далее. Не стерпев, написал язвительное письмо главному редактору «Дружбы народов» Сергею Баруздину, а через несколько дней раздался звонок ...Андрея Чернышева! Преподаватель факультета журналистики МГУ, он произносил какие-то невнятные объяснения (или оправдания?), что было совершенно излишне. Ну да, изменилась ситуация, отношение к Набокову, как и ко всей эмигрантской литературе, поменялось на противоположный знак в соответствии с новыми веяниями в отечестве, и зачем было сопоставлять статьи, написанные в разных условиях, в иной исторической реальности? Глупо. Подвела меня напрасная дотошность…
А десятилетие спустя судьба привела меня в Кембридж.
* * *
Октябрь 1999 года на юго-востоке Англии выдался прекрасный: солнечный, теплый, словно сама природа пригласила нас полюбоваться запечатленными в камне шедеврами истории и архитектуры. Прогулка по древнему городку, что раскинулся на берегах реки Кем (отсюда и название Cambridge – мост через Кем), вызвала в памяти многие великие имена. В Тринити-колледж (Колледж Святой Троицы) преподавал Исаак Ньютон и учился Владимир Набоков. В числе тех, чьи имена прославили знаменитый колледж, – Фрэнсис Бекон, Бертран Рассел, лорд Байрон и др. Жива еще легенда: однажды Байрон пришел в колледж с собакой, но привратник, сославшись на положение статута, не разрешил лорду и его четвероногому спутнику войти. На следующий день Байрон явился с медвежонком, и привратник не нашел, что возразить – про медведей в статуте не упоминалось…
У Владимира Набокова годы, проведенные в Кембридже, не оставили особенно теплых воспоминаний. В автобиографической книге «Другие берега» (в англоязычном варианте – «Speak, Memory» – «Рассказывай, память») Владимир Набоков так описывал свои чувства в пору учебы в Тринити-колледж.
«Настоящая история моего пребывания в английском университете есть история моих потуг удержать Россию. У меня было чувство, что Кембридж и все его знаменитые особенности, – величественные ильмы, расписные окна, башенные часы с курантами, аркада, серо-розовые стены в пиковых тузах плюща, – не имеют сами по себе никакого значения, существуя только для того, чтобы обрамлять и подпирать мою невыносимую ностальгию…
Из моего английского камина заполыхали на меня те червленые щиты и синие молнии, которыми началась русская словесность. Пушкин и Толстой, Тютчев и Гоголь встали по четырем углам моего мира».
Конечно, не все было так уныло, как может показаться. И тогда студенты кембриджских колледжей, как и годы спустя, развлекались гондольерством на реке Кем.
«Вспоминаю задумчивое движение по узкой и излучистой реке, сладостный гавайский вой граммофонов, плывший сквозь тень и свет, и ленивую руку той или другой Виолетты, откинувшись на подушки своеобразной гондолы, которую я неспешно подвигал при помощи шеста…»
Так или иначе, наш тогда еще никому не известный соотечественник окончил Тринити-колледж, вернулся в Берлин, где продолжилась его европейская эпопея. В эти годы (1919-1940), которые сам Владимир Набоков, охарактеризовал как антитезис, он бедствовал, вынужденный зарабатывать на житье-бытье преподаванием английского и французского, давая уроки тенниса и сочиняя шахматные задачи и кроссворды (крестословицы, пользуясь удачным термином Набокова). В эти годы, однако, были написаны романы, принесшие Набокову популярность в эмигрантской среде.
«Его первый же роман «Машенька» (1926), – утверждал Глеб Струве (1898-1985), – оригинально задуманный и построенный, с неожиданной развязкой, был благосклонно встречен критикой…Третий роман Сирина – «Защита Лужина» (1930) – во многом представлявший шаг вперед, вызвал уже много толков».
В годы, предшествовавшие переезду Владимира Набокова в Америку (1940), писатель работает чрезвычайно плодотворно: опубликовано шесть романов, ряд рассказов и две пьесы.
«Мы научились индентифицироваться с ним самим, с Набоковым, и его тема экзистенциально стала нашей темой, – отмечала встречавшаяся в Париже с Владимиром Владимировичем Нина Берберова, – Эта тема появилась намеком еще в «Машеньке», прошла через «Защиту Лужина», выросла в «Подвиге», где изгнанничество и поиски потерянного рая, иначе говоря – невозможность возвращения рая, дали толчок к возникновению символической Зоорландии, воплощенной позже в «Других берегах», иронически поданной в «Пнине» и музыкально-лирически осмысленной в «Даре»…
Именно в этот период времени развертывается, если верить американскому литературоведу российского происхождения Максиму Д. Шраеру, творческое соревнование Набокова и Бунина. В своей весьма интересной книжке, так и озаглавленной «Бунин и Набоков. История соперничества», Максим Д. Шраер замечает:
Многому научившийся у старшего современника, Набоков предпочитал в послевоенные десятилетия жизни умалчивать о своем литературном родстве с Буниным-прозаиком. Бунин, возвращаясь в своих произведениях к Толстому, Тургеневу и Чехову, одновременно стремился догнать и вновь обойти своего литературного «племянника» Набокова. Считая Набокова единственным соперником в эмиграции и стремясь вернуть себе пальму первенства, Бунин создал свой последний шедевр, свое «литературное завещание» – «Темные аллеи».
В самом деле, в «Других берегах» Набоков лаконично и без особой приязни пишет о Бунине, которому в предвоенное десятилетие было адресовано столько теплых писем.
«Книги Бунина я любил в отрочестве, а позже предпочитал его удивительно струящиеся стихи той парчовой прозе, которой он был знаменит. Когда я с ним познакомился в эмиграции, он только что получил Нобелевскую премию…»
И далее Набоков описывает встречу с Буниным в ресторане, где к концу обеда писателям было уже невыносимо скучно друг с другом. И, в конце мемуара, пародирует бунинский текст….
* * *
Так случилось, что к набоковской теме я вернулся в Окленде, Новая Зеландия. Как-то, оказавшись в гостях у соотечественников, услышал, что их сосед, некто Брайан Бойд, написал книжку…о Набокове. Признаюсь, был чрезвычайно удивлен; вспомнились мандельштамовские строчки:
Меня на турецкий язык
Японец какой переводит
И прямо мне в душу проник…
Мы встретились с Брайаном в его университетском кабинете в Окленде несколько лет назад. Приведу некоторые фрагменты интервью новозеландского филолога.
– Пожалуйста, расскажите о себе. Я имею в виду, прежде всего, вашу научную карьеру.
– Первые две ученые степени – бакалавра и магистра – я получил в Кентерберийском университете, Новая Зеландия, степень доктора философии – в университете Торонто, Канада. С тех пор, как я закончил работу над докторской диссертацией, преподаю на английском отделении Оклендского университета; начав как исследователь новозеландской литературы, прошел все ступени – от лектора до почетного профессора университета.
Я всегда веду самые разные курсы – от Гомера и библейской Книги Бытия до современности, включая драматургию, поэзию, художественную литературу, эссе, фильмы, комиксы и изобразительное искусство, особенно Шекспира и литературу ХХ века. Но подавляющее большинство моих публикаций посвящено Набокову. Выступал также в качестве приглашенного профессора в университете Ниццы и на летних курсах в Санкт-Петербурге, посвященных Набокову.
– Как возник у вас интерес к личности и творчеству Владимира Набокова? Что явилось стимулом ваших исследований?
– Я прочитал «Лолиту», когда мне было около 13 лет, но не понял романа. Когда в 1969 году была опубликована «Ада», журнал «Тайм» посвятил главную статью номера, с фотографией на обложке, Набокову. Мне в ту пору было 16, я учился в последнем классе школы. Каждая цитата Набокова, приведенная в «Тайме», восхищала меня, и я бросился в публичную библиотеку, чтобы найти последнее произведение автора. Им оказался роман «Бледный огонь», который я читал с восторгом, внимательно следуя каждой авторской ссылке, наслаждаясь чудом литературного открытия. В следующем году, когда я уже учился на первом курсе в Кентерберийском университете, на курсе американской литературы мне разрешили самому выбрать тему эссе. Я написал о романе «Бледный огонь», а к концу года прочитал все произведения Набокова, какие только можно было найти в Новой Зеландии. Магистерскую диссертацию я посвятил трем, в то время последним, романам Набокова – «Бледный огонь», «Ада» и «Прозрачные вещи» (написаны по-английски. – Ю.К.) и полагал, что покончил с Набоковым. Я не намеревался брать Набокова в качестве темы для докторской диссертации; в самом деле, я предполагал обратиться к истории литературы семнадцатого века. Но вскоре вернулся к ХХ веку, взялся было за Джеймса Джойса, затем начал работу о Джоне Барте, но почувствовал, что мне скучно. И неожиданно столкнулся с чем-то, что я пропустил в «Аде». Я вновь открыл книгу, обнаружил, что многое «не увидел» в ней, и взял роман как тему докторской диссертации. Чтобы писать об одном романе «Ада», оказалось необходимым прочитать и все остальные сочинения Набокова, что, в свою очередь, повлекло составление собственной библиографии. Я также облазил Соединенные Штаты в поисках набоковских рукописей. Карл Проффер (известный славист и издатель русской литературы. – Ю.К.) послал две главы моей докторской диссертации вдове писателя Вере Набоковой, и они ей понравились. Тогда я отправил ей весь текст – 700 страниц. Она оценила работу как лучшее, что было написано о Набокове, и пригласила меня к себе в Монтрё, Швейцария. Это было в 1979 году, по дороге в Новую Зеландию. Вера Евсеевна сочла, что я знаю произведения Набокова лучше, чем другие ученые, и предложила мне составить каталог Набоковского архива. Так начала складываться биография писателя, которую я впоследствии написал – из этого предложения вдовы писателя, и из доверительных отношений, сложившихся с Верой Евсеевной.
«Искусство слишком часто превращалось в инструмент передачи идей – политических или нравственных – чтобы оказывать влияние, обучать, развивать, просвещать и невесть еще что, – утверждал в одной из своих лекций Владимир Набоков. – Я не говорю, что искусство не развивает и не просвещает читателя. Но это происходит особым образом и лишь пока искусство остается верным своей единственной исконной задаче – быть хорошим, отличным искусством, совершенным в меру авторских возможностей…»
– Правомерно ли говорить о влиянии творчества Набокова на современные литературные процессы, или все-таки его творческие достижения остались неким феноменом, которому ни следовать, ни подражать невозможно?
– Набоков оказал влияние на многих замечательных авторов, пишущих как на английском, так и на русском языках. Американец Эдмунд Уайт, англичанин Мартин Эймис и, конечно, Андрей Битов – вот только некоторые из многих имен. Блистательный стиль Набокова, его прозорливое самосознание, сочетание беспощадной точности и живого воображения действуют притягательно на многих писателей. Но стиль Набокова отражает его собственный склад ума и собственную набоковскую метафизику и гносеологию, и, поскольку в этом отношении он уникален, то сочинения других авторов воспринимаются совершенно иначе, даже если они подражают Набокову.
– «Читать Набокова, – писал Брайан Бойд, – это все равно что сидеть в комнате, откуда открывается некий вид, который почему-то кажется нам миражем, словно бы хитро подмигивающим на солнце и заманивающим к себе. Некоторые читатели опасаются, что их выманивают из дома только для того, чтобы подставить ножку на пороге. На самом же деле Набоков хочет, чтобы хороший читатель, переступив через порог, попал в этот мир и насладился его подробной реальностью. Хороший же ПЕРЕчитыватель, который не боится идти дальше, находит еще одну дверь, скрытую в том, что прежде казалось незыблемым пейзажем, – дверь в иной, запредельный мир».
– Читать Набокова трудно: изысканный, отточенный русский язык, которым теперь мало кто владеет в России, сочетается у него с неожиданными формальными приемами, интеллектуальными головоломками, пародийным подтекстом. Как вам кажется, интересны, доступны сегодня сочинения Владимира Набокова читателю?
– Как говорит Мартин Эймис, Набоков, в отличие от Джойса, всегда рассчитывал на воображаемого читателя. Он никогда не будет «легким» автором, пишущим для «широких масс»; он пишет для тех, у кого литература – это страсть. Его произведения будут читать и перечитывать, и снова открывать. Про Набокова можно сказать, что он писатель для писателя, и писатель для читателя – но не для каждого…
– «Когда, в 1940 году, я решил перейти на английский язык, – писал В. Набоков в предисловии к книге «Другие берега», – беда моя заключалась в том, что перед тем, в течение пятнадцати с лишком лет, я писал по-русски и за эти годы наложил собственный отпечаток на свое орудие, на своего посредника. Переходя на другой язык, я отказывался, таким образом, не от языка Аввакума, Пушкина, Толстого, – словом, не от общего языка, а от индивидуального, кровного наречия. Долголетняя привычка выражаться по-своему не позволяла довольствоваться на новоизбранном языке трафаретами, – и чудовищные трудности предстоящего перевоплощения, и ужас расставанья с живым, ручным существом ввергли меня сначала в состояние, о котором нет надобности распространяться; скажу только, что ни один стоящий на определенном уровне писатель его не испытывал до меня».
* * *
«Кажется, что всю свою оставшуюся невостребованной любовь к русской культуре он выплеснул в эту книгу, – писал переводчик Сергей Ильин (1948-2017) о романе Владимира Набокова «Ада». – Если выписать столбиком имена так или иначе упомянутых в ней русских авторов, от Пушкина до Окуджавы, получится неплохая памятка по русской литературе, в которой недостает разве Цветаевой (некогда зря им обиженной) да Ахматовой (зря обидевшейся на него)».
По справедливости считающаяся лучшим из написанных по-английски романов нашего выдающегося соотечественника, «Ада» – в блистательном переводе Сергея Ильина, который перевел еще романы «Pale Fire» («Бледный огонь»), «Bend Sinister» (что можно перевести как «Под знаком незаконнорожденных»; есть и иные варианты перевода названия, не устраивавшие автора), «Пнин» и др. – покоряет изысканностью речи, тонкостью юмора, интеллектуальными кружевами, плести которые Набоков был величайший мастер. Взять хоть начало первой части романа: «Все счастливые семьи довольно-таки не похожи, все несчастливые довольно-таки одинаковы» – так говорит великий русский писатель в начале своего прославленного романа («Anna Arkadiewitch Karenina»), переложенного по-английски Р. Дж. Стоунлоуэром…»
Пародируя малограмотные переводы, Набоков переворачивает первую фразу «Анны Карениной», а уж заодно отчество героини дает в мужском роде. Тут же досталось и переводчику Мандельштама Лоуэллу, который знаменитые строки «Что ни казнь у него – то малина/ И широкая грудь осетина» передал так: «После каждой смерти он, подобно грузинскому горцу, кладет в рот ягодку малины».
Такого рода иронического переосмысления фактов, событий, имен и прочего у любившего парадоксы Набокова хоть отбавляй. Да разве не удивителен тот факт, что наиболее обстоятельное исследование жизни и творчества писателя «Владимир Набоков. Русские годы» и «Владимир Набоков. Американские годы» принадлежит новозеландцу Брайану Бойду? Как тут не вспомнить слова булгаковского Воланда «Ваш роман вам принесет еще сюрпризы»?
Первые его произведения были настороженно и по большей части неодобрительно встречены эмигрантской критикой; Г. Адамович, Г. Иванов, З. Гиппиус их называли надуманными, копирующими средние немецкие и французские образцы, а самого писателя – самозванцем, посредственным сочинителем. Наиболее проницательно оценил творчество Набокова-Сирина Владислав Ходасевич: «Его произведения населены не только действующими лицами, но и бесчисленным множеством приемов, которые, точно эльфы или гномы, снуя между персонажами, производят огромную работу: пилят, режут, приколачивают, малюют….Они строят мир произведения и сами оказываются его неустранимо важными персонажами. Сирин их потому и не прячет, что одна из главных задач его – именно показать, как живут и работают приемы».
«Номер «Современных записок» с первыми главами «Защиты Лужина» вышел в 1929 году, – вспоминала Нина Берберова. – Я села читать эти главы, прочла их два раза. Огромный, зрелый, сложный современный писатель был передо мной, огромный русский писатель, как Феникс, родился из огня и пепла революции и изгнания. Наше существование отныне получало смысл. Все мое поколение было оправдано…»
В Советском Союзе старательно делали вид, что такого писателя просто не существует. Время все расставило по местам. Сочинения Набокова продолжают преподносить сюрпризы читателям.
* * *
Так сопутствовал мне Владимир Набоков. В отличие от безрассудно отважной Беллы Ахмадулиной, которая сумела, вопреки всем препонам, встретиться с нашим великим соотечественником, мне с Владимиром Владимировичем, к горькому сожалению, беседовать не довелось. Восемь раз номинированный на Нобелевскую премию (в 1972 году – Александром Солженицыным), Набоков так и остался в русской и мировой литературе – один, единственный и неповторимый…
.png)
