«ЧЕЛОВЕК В ПЕЙЗАЖЕ»
«ЧЕЛОВЕК В ПЕЙЗАЖЕ»
Новая книга екатеринбургского поэта Максима Сергеева – хороший пример полноценного лирического обживания географического пространства. Лирический герой «Книги Камы» демиургически творит из «точки на карте» своё собственное «место силы», пока это пространство, буквально, «лепит» его самого, формирует его внутренний (да и внешний) облик, определяет его поведение, делает его genius loki.
На геопоэтическое ядро книги указывает уже её заглавие с вынесенным в него топонимом древней уральской реки (невольно вспоминается строчка из песни группы «ЧАЙФ»: «Кама-река, помоги!»), которая в сочетании со словом «Книга» отсылает к традиции фундаментальных религиозных и мифологических сочинений. Сам же автор, предваряя книгу, формулирует её суть проще: «Книга Камы – это признание в любви к жизни, проявленной во всём многообразии». О любви как о мощной смыслообразующей силе гласит и эпиграф из Сергея Алексеева: «И только она <любовь> способна привести человека к соли Знаний».
Действительно, в «Книге Камы», по Гомеру и Мандельштаму, «всё движется любовью». Свою животворящую силу любовь проявляет в мифологических координатах («Мир понятен, как миф») просторного и сурового уральского севера, задающихся с самой первой строки первого стихотворения: «Тоболия – печальная страна / Полей, болот, озёр и перелесков» (сразу вспоминается Бродский с его «Голландия есть плоская страна…»). Это мир природных и социальных контрастов («с величием растёт здесь беднота), где «можно лишь любить без оправданий / И умирать с крестом и без креста». Взятой без разбега, с самого начала оправданно высокой поэтической ноте Сергеев не изменяет до конца книги – выдерживает величественно-гулкую и в то же время щемяще-личностную интонацию от и до.
Чёткие географические привязки (Барабинская степь, Кулунда, Нея и Зея, деревня Кулики, Таборы) сочетаются в стихах с мифопоэтическими универсалиями, на этом перекрестье и формируется нерв книги. Эмоции, на которые провоцирует хронотоп формулируются поэтом с отточенной чёткостью: «тоска / Сибирская, степная, ножевая». Время здесь «разумно», оно «живёт в костях и волосах», концентрированно («боль в поколение сжатую», «мгновение века звенит»), по-ахматовски прочно («бьётся время о гранит»). Поток его тягуч и непрерывен, как движение реки («Река степенна, словно древний бог, / Сибирская, холодная, большая»), как тишина, сменяющаяся «новой тишиной»: «И напрасна тоски тишина, / Когда времени мера полна».
В этот неброском урало-сибирском пейзаже «степного царства с медною травой», где «северное небо обжигает» лирический герой как будто врос изнутри. Здесь он может быть самим собой, полностью совпадает с собой. Здесь слух его обостряется настолько, что позволяет расслышать «планеты кровоток», распознать «истоки большой воды». Здесь царит чистое вещество природы, абсолютно укоренённое и нерушимое, недоступное для суетного человеческого вмешательства: «это пекло и это тепло / Безразличны и слову, и взгляду». Само зрение здесь как бы высветляется-вымораживается до предельной чистоты, а вечная зима с «порошей / Близорукой чистоты» парадоксально таит в себе не омертвение, а жизненную силу – для умеющих её чувствовать и черпать.
Лирический герой книги – «мальчик с седеющей бородой» – мыслит себя как одну из составляющих природы и наравне с ней несёт свой «северный крест». Тополь для него – «старший из собратьев», он постигает язык природы, сравнивая «деревья и камни в саду» с «ятями и ерями» и в своём высоком одиночестве, в котором проступают хлебниковские нотки («Честно несу вериги, / Чтобы настало льзя», буквально растворяется в окружающем («Ничего моего, ничего»). Он смотрит на мир «чутким зрением ребёнка», сохраняя остраняющую детскую оптику, при этом зрение неразрывно сцеплено с мышлением («Мыслю зрением пчелы»).
Частотные мотивы детства, семьи, взросления как бы «утепляют» стихотворения: «И душа полна слезами / От несбывшегося чуда». Любовь служит необходимым условием прозрения сущности времени: «время открывается двоим». Скрепляющий человека и место «цемент» – память – материализованная, отелесненная («памяти облик телесный», «память моя древесная»), «память тела и память души», причём память глубинная – вплоть до первопредков («памяти бездна»): «слышать, как дышат пласты / Поколений родных под межою». Память, буквально, впитана в землю («из костей растёт трава»), растворена в живой завязи природного кровообращения и в синестезии творческой энергии («звуки певчие перерастают в краски»). Память связывает детство (в которое память постоянно «опрокидывает» Сергеева) и отцовство, становящиеся главным залогом и живым «проявителем» непрерывного хода времени.
Мир «Книги Камы» насквозь одухотворён, антропоморфен: «не география – дух и душа!». Присутствие Бога, Его отцовский взгляд и пригляд за чадами своими ощущается здесь постоянно и неизменно («лик на раскольной иконе», «Бог на небо мёртвых не берёт», «птицею Бог говорит со мной / И в воде отражается ледяной»). Мир постоянно рождается и спасается заново, каждую минуту, в каждом стихотворении, и неостановимость и неотменимость этого процесса зачаровывает Максима Сергеева и его лирического героя, чьи молитвы, которым он (вспомним завет Фета: «учись у них, у дуба, у берёзы») учится у природы («дерево неистово в молитве», устремлены к постижению истины, к уходу от «мысли мелкой, однобокой, узкой», к «сопричастности к рождению чуда», внутреннему высветлению, насколько болезненным оно бы ни было: «Убереги от желанной лжи, / Лжи себе самому».
«Покрывало» (вспомним известную блоковскую метафору) книги растянуто на «остриях» блуждающих из стихотворения в стихотворение образов-лейтмотивов-концептов: звёзды, сон, «тишина мерцающая», «вездесущая тишина», «холодная белизна», «озноб и немота», кровь etc. Многие образы связаны с зимой – временем максимального оцельнения духа, самососредоточения («И душа тиха зимой»), понимания, что ничего не теряется, всё вписывается и впитывается в вечный кроветворный круговорот бытия («и потери твои – не потери»). Зимой особенно выпукло явлено глубинное единство тела природного и тела человеческого, нуждающегося в тепле, парадоксально, но органически вызревающем из холода – как в этом четверостишии, где снова чудится нечто «бродское»:
Измеряю минувшее мерой своих страстей,
Глядя на искры и пепел, как на гостей
Из прошлого. Снег ложится на снег, и в нём
Огонь остаётся огнём.
При внешней простоте стихов Сергеева исполнены они довольно искусно: можно отметить ритмосмысловую целостность стихотворений умелую работу поэта с анжамбеманом, который даётся не каждому («бессмертия мгновение, поток / Тягучий времени»), плотные, энергоёмкие метафоры («вену времени стеклом небес вскрывая», «отраженье души васильковой»), прицельные сравнения («Голос при ворожбе / Низок, как воробей»), уместно употреблённые, создающие атмосферу экзотизмы («тамга», «гардарики»), оригинальные эпитеты («смерти волоокой», «сон льняной», «барочный шёпот», «саван стужевый и кроткий», «память меловая», «рысьи глаза», «истомчивое будущее»), неологизмы («мальчик рается и рает»), ёмкие поэтические формулы («Умершее-умерло. Живое – живёт», «Умереть – проснуться, / Выдохнуть – живой»), сепийная, чёрно-белую цветопись («чёрное на белое сменю»), органическую, пластичную рифмовку etc.
По приведённым выше цитатам видно, что в лирическом обживании мироздания Максим Сергеев во многом наследует своему учителю Юрию Казарину – в целом ряде строк и стихотворений Казарин, действительно, виден и слышен отчётливо. Однако, это зрячее, живое, благородное и благотворное наследование не мешает (а только помогает) поэту создавать собственную, лирически убедительную, «северную» поэтическую вселенную.
А своя вселенная есть не у каждого поэта. У Максима Сергеева – есть.
.png)
