«ЛИРИЧЕСКАЯ ПАРОДИЯ, ИЛИ ПРЕОДОЛЁННЫЙ ПОСТМОДЕРНИЗМ»
«ЛИРИЧЕСКАЯ ПАРОДИЯ, ИЛИ ПРЕОДОЛЁННЫЙ ПОСТМОДЕРНИЗМ»
Роман М. Степновой «Сад» не только был практически единодушно назван одной из главных книг 2020 года, но и оказался в числе самых широко обсуждаемых. По крайней мере – обсуждаемых в блогах и в кулуарах: читатели с увлечением следили за историей поздней беременности княгини Борятинской (шутка ли – оказаться «в интересном положении» в 44 года, да ещё и в 1869 году!), за рождением и воспитанием её обожаемой дочери Туси, за нововведениями, предпринятыми в усадьбе Борятинских потомственным доктором Мейзелем (он-то и окажется главным героем всей этой истории), наконец, за неожиданным романом подросшей княжны Борятинской с таинственным красавцем Радовичем, лучшим другом известного революционера-народника Саши Ульянова…
Критика о романе только ещё начинает писать, но в сети уже можно найти как хвалебные отклики, например, М. Кучерской и С. Лебеденко, так и негодующие – например, А. Кузьменкова. Против обыкновения отзыв Кузьменкова («Все в сад!» – Alterlit, 2020, 27 ноября) стоит того, чтобы кое-что из него процитировать. Потому что в нём (помимо привычных для Кузьменкова и никого уже не удивляющих «авторесс», «Бердичева» и «мацы») озвучены основные претензии патетически настроенных критиков к современной литературе вообще: «Нарядилась Степнова Водолазкиным… Князь Владимир Анатольевич то Дрюона процитирует: «негоже лилиям прясть», то Мандельштама: «Россия, Лета, Лорелея». Как-то невзначай в пореформенную эпоху забредут декаденты под ручку с Набоковым и залетит грузовой дирижабль Циолковского. Зачем? – не слишком понятно. Спасибо и на том, что обошлось без пластиковых бутылок. А потом М.С. забава до смерти надоест – в сад!»
Вообще, достойна восхищения непоколебимая уверенность, с которой А. Кузьменков утверждает, что роман о XIX веке должен быть написан языком XIX века, а роман о XVI веке – соответственно, языком XVI. И чтобы никаких пластиковых бутылок в средневековом лесу не стояло! Непонятно, правда, в чём в таком случае будет ценность подобного текста: для чтения о XIX веке у нас есть Толстой, Достоевский, Чехов и иже с ними – все те, кого так изящно, играючи окликает Степнова устами своих персонажей. Нет, берясь за условно исторический роман сегодня, мы не ждём от него безупречной исторической стилизации; мы хотим увидеть историю как экспериментальное поле, в котором работают современные образы и концепты, современный способ мышления и… современный язык.
Именно так происходит в романе Степновой, последовательно разворачивающем перед нами все ключевые идеи начала XXI века. Тут вам и феминизм (Туся), и новейшие принципы воспитания детей (княгиня Борятинская и Мейзель), и русский либерализм (вся история Мейзеля, одновременно и презирающего пресловутый русский народ, и страдающего за него)… При этом Степнова отчётливо не принимает готовых идей, и практически каждый подобный «изм», каждый образ, послушно вплывающий в руки читателю, в какой-то момент подвергается резкому авторскому сомнению. Мейзель – благородный и просвещённый врач, этакий Чехов до Чехова? Но он разрушает семью Борятинских, ломает характер Туси, да и зла от него населяющие княжеское имение крестьяне видят столько же, сколько добра. Туся – «особенный ребёнок»? Безусловно, модное нынче расстройство аутического спектра у Туси имеется, но, позвольте, любимого жениха Нюточки она женит на себе вовсе не из-за РАС, а из-за чего-то другого, не слишком монтирующегося с образом непонятой миром «особенной» души. Княгиня Борятинская – заботливая мать, согласно теории привязанности принимающая своего ребёнка таким, какой он есть, и в 45 лет сумевшая перестроиться со светского («наталье-гончаровского») материнства на истинное («толстовское»), – но чем тогда объяснить её холодность к старшим детям, выросшим на руках гувернёров и нянек? Радович – предатель, шулер и жиголо? Но именно он становится эмоциональным камертоном романа, остро улавливая фальшь и несправедливость происходящего, пусть и не умея этой фальши противостоять…
А потому что постмодернизм не предполагает противостояния. Он предполагает пародию. Образы «Сада» при всей их глубокой лиричности явственно пародийны, не случайна перекличка с «Вишнёвым садом» Чехова, тоже пародирующего русский классический реализм со стандартным набором его персоналий – от «лишнего человека» Гаева до «нового человека» Лопахина, от «тургеневской девушки» Ани до декадентки Раневской. Пародирующего – следовательно, разрушающего; то же самое делает и Степнова – поэтому права М. Кучерская с её высказанном в личном блоге проницательным суждением не только о «Саде», но и о творческой манере Степновой как таковой: «Материал, из которого Марина Степнова творит свои небо и землю, Адама, Еву, их сыновей и дочек – русская культурная мифология. Это мифы. Об уездной усадьбе, о помещичьем саде, о психопате на троне, о русском бунте <…> На выходе же получается разрушение их, этих мифов. Одного за одним. Деконструкция… Похожую работу Марина Степнова уже делала прежде, например, в «Женщинах Лазаря». Там точно также красиво, сочно, избыточно рассказывалось о потаённой смертной жути мифов советских – о русской элите, о русском быдле, русском балете. «Сад» говорит о мифах более раннего происхождения, сложившихся вокруг «России, которую мы потеряли» (Facebook, запись от 31.12.2020).
На фоне всеобщего увлечения мифологемами, на фоне торжества архетипов и падения в архаику предупреждение Степновой об опасности привычных культурных мифов выглядит особенно своевременно. Тем более что и сделано оно на понятном нам языке. Наш язык – не язык XIX столетия, он слишком щедро приправлен, по Бахтину, «чужим словом»: едва ли не каждому нашему переживанию можно найти соответствие в мире реминисценций – отсюда мандельштамовские строки в устах князя Борятинского, отсюда и «вздёрнутая губка с усиками» старшей княгининой дочери Лизы, отсюда и ощущение преодолённого постмодернизма, которое оставляет после прочтения степновский роман.
Степнова преодолела инерцию постмодернизма, вмешав в пародийный по своей сути текст ярко выраженный элемент лирики, нежности и сочувствия к своим персонажам. Вне всякого сомнения, «Сад» получился пародией, но – как и другой сад, вишнёвый, – лирической, как бы подчёркивая, что без лирики, а следовательно – без любви («Я вас люблю и потому не могу поступить иначе», – свидетельствует Саша Ульянов в предсмертной записке, вполне постмодернистски адресованной Виктору Радовичу), в этом мире безоглядного и беспощадного постмодернизма нечего делать.
Если ты, разумеется, не Кузьменков.
Материал подготовлен в рамках проекта "#Академия: премия литературных критиков и менторская программа поддержки молодых писателей" при поддержке Фонда президентских грантов.
.png)
