«БОЛЬ БЫТЬ ЧЕЛОВЕКОМ»
«БОЛЬ БЫТЬ ЧЕЛОВЕКОМ»
Новая книга Платона Беседина (которого на форзаце Эдуард Лимонов справедливо называет «яростным, искренним, настоящим») включает в себя три повести – «Человек, у которого было всё», «Шелестом берёзовых листьев» и «Предчувствие февраля». Объединены они не только сюжетно, мотивно и тематически (в центре всех трёх вещей – события на Донбассе), но и сквозным типом героя – новой вариации «лишнего человека». Нервный и по-достоевски тревожный маятник интенсивной рефлексии (от которой не отмыться в Байкале, которую не перекрыть ностальгией и не задушить алкоголем, веществами, беспорядочными соитиями и даже поездкой на фронт) качается от самооправдания до самобичевания – одновременно эгоистических, идеалистических и в чём-то инфантильных бесединских героев: будь то циник, добившийся всего в жизни, но так и не реализовавший писательские амбиции (в отличие от брата-«неудачника») или отец, живущий ради детей и ради них терпящий жуткое самодурство бывшей жены.
В разговоре о творчестве Беседина всегда так или иначе возникает вопрос о соотношении в нём художественного и публицистического. Имманентное таланту страстного публициста стремление «бить в колокол» о больном и наболевшем, отлично работающее в статьях, видеороликах, стримах (выдаваемых Бесединым чуть ли не ежедневно) не всегда согласуется со сложной симфонией художественного (пусть и риторически заострённого) произведения. В новой книге продолжается поиск баланса между «набатом» и «нарративом», между риторикой и собственно прозой. Стоит отметить, что всё чаще писателю удаётся нащупать оптимальную дозировку их сочетания, но местами он всё ещё срывается в «голую» манифестацию (перегибы в «художественную» сторону тоже встречаются, но реже). Присутствует определённая ходульность и лубочность отдельных образов, слишком грубые «мазки» в описании мира всеобщего потребления, недостаточная, на мой вкус, тонкость работы с гротеском, «проседание» психологизма, выражающееся в топорной линейности отдельных реплик персонажей, бросающее на них тень «марионеточности», как будто автор заставляет персонажа говорить то, что он должен сказать: так, внутреннему монологу ребёнка вряд ли свойственны слова «кощунство» или «брошенка». Едкий, «кислотный» сарказм, которым (наряду с иронией, риторикой и лиризмом) пропитана ткань текста и настойчивая «возгонка» одного мотива (например, тотального цинизма «хозяев жизни», царящей в мире «отвычки от добра») приводит к «перегреву» текста, которому не достаёт амортизации, равновесия, он оказывается подмят безблагодатной, выжигающей иронией, о которой в своё время писал Александр Блок (1). Есть и недочёты сюжетного темпоритма: в финале всех трёх повестей ловишь себя на ощущении, что действие заканчивается именно в тот момент, когда только набрало хороший «романный» разгон.
Но, несмотря на эти недостатки, Беседину удаётся главное: за актуальной «повесткой» выявить её вневременную «подкладку». В продуманной композиции книги центральное место не случайно занимает повесть с обманчиво лирическим названием – «Шелестом берёзовых листьев». Оптика главного героя этой повести – потерявшего дом, родных, друзей и вынужденного бежать от войны ребёнка – это всё равно чистый взгляд детства, питаемого глубинной верой в лучшее, благодаря которой трагедия, жестокий надлом судьбы не становятся непоправимой катастрофой (2). Не случайно герой первой повести, у которого «было всё», истинное (но, к сожалению, только временное) спасение от разрывающих его демонов самокопания находит именно в своей детской квартире, только там обретая силу для сопротивления окружающему и отравляющему его пластмассовому и силиконовому «фальшаку» симулякров, красивых и пустых декораций блоковского «балаганчика» – с тем важным отличием, что кровь здесь льётся не клюквенная, а самая что ни на есть настоящая.
Примечательно в композиционном плане, что центральная повесть о ребёнке обрамлена повестями о людях взрослых, но так и не повзрослевших. На первый взгляд, «человек, у которого было всё» Слава («говорящее» имя) и рядовой журналист-трудяга Даниил (герой, очевидно, в значительной степени автобиографичный), конечно, очень разные. Один может купить себе всё, что пожелает, а второй кое-как держится на любви к детям, которой его изощрённо и ежедневно шантажирует бывшая супруга. Один – циник, медийный манипулятор, готовый идти по головам (правда, совсем откровенной мерзости вроде грубости карикатурного «боровоподобного» депутата по отношению к несовершеннолетней проститутке стерпеть не может), другой – благороден и чист в отцовской любви и дружеской верности. Но психотип у них похож, и почва (точнее – её отсутствие) и судьба одна – экзистенциальный крах, несостоявшаяся жизнь, ежедневное умирание, внутреннее истаивание, «выгнивание», чёрная воронка ужаса от самого себя. Вообще в основе деления героев на «положительных и отрицательных» у Беседина, как и у Льва Толстого, лежит способность меняться, говоря высоким слогом, потребность в «нравственных исканиях» (с той разницей, что у Толстого эти «искания» знаменуют духовное развитие, а у Беседина зачастую происходят вхолостую, и в этой убеждённости, что «от себя не убежишь» он гораздо фаталистичней классика), неудовлетворённость собой. А персонажи условно «отрицательные» (условно, потому что, как ни крути – у каждого есть своя «правда») отличаются нравственной статикой и кондовой убеждённостью в правильности (и даже праведности) своих разрушительных действий. Можно сказать, что лакмусом человеческой подлинности у Беседина становится способность заглянуть в самое «подполье» своей души и с ужасом и отчаяньем осознать свою «вымертвелость».
И гибнут бесединские протагонисты (3) глупо, как-то даже абсурдно при всей реалистичной возможности именно такого исхода (вообще в изображаемой Бесединым реальности действительность и абсурд настолько плотно впечатались друг в друга, что разделить их не представляется возможным). Гибнут оба, разумеется, на Донбассе, который становится точкой выявления экзистенциального через социальное, неким «проявителем» метафизической обречённости. Стоит отметить, что обоим перед смертью стреляют по ногам, что можно трактовать опять же как потерю экзистенциальной почвы, своеобразную физиологизацию шестовского «апофеоза беспочвенности», окончательную утрату тверди под ногами (смерть – лишь формальный показатель, «этикетка» этой утраты). Подлинная трагедия кроется в мёртвом существовании в свете не смерти даже, которая для героев в некотором роде представляется избавительницей от невыносимых терзаний (как у Маяковского – «время-доктор с бескрайним бинтом исцеляющей смерти»), но в свете полноценного бытия, о котором герои усиленно рефлексируют, но к которому, в силу разных причин, никак не могут приблизиться, а если приближаются, то приближение это крайне ненадёжно, иллюзорно и хрупко.
Из психолого-характерологических и социально-философских парадоксов бесединской прозы вытекают и парадоксы стилевые. Основной из них заключается, пожалуй, в том, что нервическое витальное, экспрессивное (порой, на мой взгляд, избыточно), насыщенное подчёркнуто отелесненными, физиологизированными, «мясными» сравнениями, эпитетами («тягучая дородная тишина») и метафорами письмо, обрушивающееся на читателя ливнем «весомых, грубых, зримых» образов, направлено в первую очередь на описание духовного умирания (и даже вы-мирания), разложения, загнивания – в общем, смерти. Умирание при жизни, незаметный переход жизни в инерционное существование – одна из ключевых тем Беседина, и выписана эта тема по-раблезиански размашистым, динамическим пером. Обогащается эта страстная экспрессия мощным интертекстуальным пластом (тут и Шекспир с «Гамлетом», и Сартр с «Тошнотой», и «Посторонний» Камю, и Кьеркегор с Ницше, и Буковски, и Паланик, и, разумеется, Достоевский, да и само слово «цитата» звучит в книге не раз). Герои, сами на себе изучающие границы отчаяния, пытающиеся заполнить хлюпающую пустоту внутри, испытывающие постоянную «боль быть человеком» – так или иначе, «мальчики» книжные (часто и работа их, как и профессия самого автора, непосредственно связана со словесностью – от писателя до журналиста), логоцентрические, «отравленные» литературой, несовпадение которой с действительностью становится одной из главных причин их терзаний.
Густая, фактурная, кинематографичная, синестезийная, полная звуков, цветов, запахов, символов (сломанная ложка в повести «Шелестом берёзовых листьев», становящаяся, по-прустовски, мощным психологическим триггером), пульсирующего переплетения Эроса и Танатоса, тонких и точных деталей, нюансов и наблюдений («металлический привкус сырка "Медовый"»), портретных, поведенческих, жестовых и психосоматических «замет», напряжения несобственно-прямой речи, телесная на всех уровнях проза Беседина произрастает, таким образом, из вещей внетелесных. «Нагнетание» телесности происходит в русле описания механизмов «выпаривания» из тела души, расчеловечивания и инициируется максималистско-идеалистическими установками автора. В этом смысле к книге «Как исчезает дым» (4) вполне приложимы слова, сказанные литературоведом Светланой Семёновой о раннем Маяковском:
«Такой уродливо-отталкивающий мир как у молодого Маяковского мог явиться только предельному субъективному идеалисту, каким, впрочем, часто бывает поэт, особенно романтический, формирующий мир по своему видению, своему внутреннему состоянию. Но не так часто, как у Маяковского, нутро поэта столь яростно и форсированно выволакивается наружу, в образы внешнего мира».
Парадоксальна книга Беседина и в аспекте её восприятия. С одной стороны, ощущение безвыходности, беспросветности, тупиковости, которым «дышат» многие страницы, не может не оставлять у читателя тяжёлого послевкусия. С другой, книга – точечно терапевтична – и для читателя, и для самого автора. Недаром одной из стержневых её мыслей является мысль о слове как спасении, как шатком и ненадёжном, но всё же способе удержаться внутри катастрофы: «анатомируя» отчаяние персонажей, не соскользнуть в чёрное отчаяние самому. Подобно Лермонтову в предисловии к «Герою нашего времени», Беседин ставит честный и нелицеприятный диагноз современному обществу. И не только диагностирует, но буквально кричит о необходимости «лечения», иначе ничего хорошего (мягко говоря) нас не ждёт.
«Как исчезает дым» – книга, «срывающимся голосом» говорящая о том, что война идёт не только вовне, но и внутри человека за самого себя. Сочетая хлёсткую афористику с развёрнутой метафорикой, а реализм «свинцовых мерзостей жизни» и жёсткий натурализм с модернизмом и экспрессионизмом, Платон Беседин, прежде всего, наследует русской классической литературе (особенно – в «достоевском» её изводе), а в русской литературе человек – это то, что всегда звучит больно и горько. Потому что жить (а не существовать) в принципе больно. Умирать, по Беседину, легче. Но от этого почему-то не легче…
1. См. его статью «Ирония».
2. Правда внезапное «взросление» героя в финале не очень убеждает, потому что он изначально мыслит, как взрослый, за него рефлексирует автор, реконструировать психику ребёнка на войне (как это, например, получилось у Богомолова и Тарковского в «Иване») Беседину в полной мере не удалось, но попытка достойная.
3. Прошу прощения за спойлер, но у Беседина (как, например, и у Романа Сенчина) часто с первых страниц ясна хлипкость любых надежд на хеппи-энд.
4. Важность в заглавии евангельской отсылки отмечал в интервью и сам автор.
.png)
