«ГОЛГОФА РЕВОЛЮЦИИ, или ФАЛАНСТЕР В БОРДЕЛЕ»
«ГОЛГОФА РЕВОЛЮЦИИ, или ФАЛАНСТЕР В БОРДЕЛЕ»
Полемические заметки
Икона или бес? Николай Гаврилович Чернышевский (1828–1889). В интернете найдем о нем немало: русский литературный критик, революционер-демократ, теоретик утопического социализма, философ-материалист, публицист и писатель. Или даже так: отец русской революционной мысли. Идейный вдохновитель революционной группировки «Земля и Воля». Автор нашумевшего романа «Что делать?» Кумир прогрессивной молодежи.
Так кто же он все-таки: прототип Шигалева или Петра Верховенского? Или сибирский ссыльный, мученик, идеалист? В этом году исполняется 135 лет со дня его кончины.
Чернышевский в самом деле был знаменитый публицист, очень заметная фигура в мире русской литературы. На пару с Некрасовым издавал оппозиционный «Современник», причем становился иногда фактическим редактором журнала. С Некрасовым, судя по переписке, они работали в полном согласии, и кто в большей степени определял редакционную политику или, как говаривали прежде, направление журнала, – сказать трудно.
«Уезжая на долгое время, – писал Некрасов, – прошу вас, кроме участия вашего в разных отделах «Современника», принимать участие в самой редакции журнала и сим передаю вам мой голос во всем касающемся выбора и заказа материалов для журнала, составления книжек, одобрения той или иной статьи и т.д., чтоб ни одной статьи в журнале не появлялось без вашего согласия…»
И Чернышевский успешно справлялся с обязанностями редактора! В письме 24 сентября 1856 года он сообщает Николаю Алексеевичу, что в IX книжке помещено 12 рассказов Даля – потому что ни Григорович, ни Островский, не приготовили тех произведений, которые предполагалось поместить в этом номере… На XI книжку, писал Николай Гаврилович, вероятно, пришлет свою повесть Толстой. Панаев говорил, что к XI номеру ждет повесть Авдотьи Яковлевны (А.Я. Панаевой. – Ю.К.)…
Чернышевский занят подготовкой очередных номеров «Современника». Он замечает (в другом письме Некрасову), что спокоен относительно важнейшего отдела – Словесности. В первой книжке на 1957 год предполагается напечатать «Юность» Толстого, стихи Фета и Майкова, в февральской – обещанного Тургеневым «Нахлебника». Словом, лучшее, что появлялось в отечественной словесности, публиковалось на страницах «Современника». Сам он тоже пишет постоянно и много. Его трудоспособность вообще невероятна. В IХ номере – статья из цикла о гоголевском периоде русской литературы, в последующих двух номерах – окончание. В Х номере – первая из статей о Лессинге.
В письмах Некрасову Чернышевский высказывает суждения о творчестве современных литераторов. Вкусы Николая Гавриловича своеобразны. Высшей похвалой тому или иному произведению было слово «дельно». Он пристрастен и суров. Так, оценивая «Губернские очерки» Салтыкова-Щедрина, напечатанные в «Русском вестнике», Чернышевский замечает, что «они в сущности плохи…он бесталанен и не всегда умен». Комедию Островского «Праздничный сон – до обеда», первую из блестящей трилогии о Мише Бальзаминове, он объявляет ничтожной. Стихи Лермонтова и Кольцова Николай Гаврилович ставит выше пушкинских. А Пушкина называет слабым подражателем лорда Байрона. Гоголь, утверждал он, фигура очень мелкая, сравнительно, например, с Диккенсом, или Фильдом, или Стерном. Немало самых лестных слов адресовано поэзии Некрасова: «Такого поэта, как вы, у нас еще не было. Пушкин, Лермонтов, Кольцов, как лирики, не могут идти в сравнение с вами».
…Судьба Николая Гавриловича Чернышевского, сына саратовского протоиерея, драматична. Быть бы ему, как и отцу, священнослужителем – и учеба в саратовской семинарии была ступенькой к духовному сану, – так ведь нет, жизнь повернулась иначе. Скромный, начитанный юноша поступил на историко-филологический факультет Петербургского университета; в студенческие годы формируется его мировоззрение. Наркомпрос Луначарский писал: «Чернышевский получил сначала религиозное воспитание, имел глубоко религиозных отца и мать, учился в духовной семинарии, но необыкновенно быстро стряхнул с себя эти детские пеленки и, идя вперед изумительно большими шагами (правда, по тропе, уже проторенной до него Белинским), дошел до действительно передового авангарда тогдашней философской мысли (Фейербаха) и до авангарда мысли политической, сделавшись последовательным, убежденным, теоретически и практически работающим социалистом».
В 1854 году в некрасовском «Современнике» появляется статья Чернышевского «Об искренности в критике». Звучит современно, словно мы перенеслись в 60-е годы двадцатого столетия. Он становится ведущим сотрудником журнала. Некрасов утверждал, что громкий успех «Современника» в конце 50-х многим обязан Чернышевскому. Между тем тучи над журналом сгущались, и в конце 1861 года цензурный комитет представляет следующий документ. «Статьи «Современника» по-прежнему в религиозном отношении лишены всякого христианского значения, в законодательном – противоположны настоящему устройству, в философском – полны грубого материализма, в политическом – одобряют революции, отвергают даже умеренный либерализм, в социальном – представляют презрение к высшим классам общества, странную идеализацию женщины и крайнюю привязанность к низшему классу».
В мае 1862 года в Петербурге заполыхали пожары. Слава Чернышевского как вожака революционной партии была уже столь велика и устойчива, что взволнованный Достоевский бросился к нему; он умолял Николая Гавриловича употребить все свое влияние, чтобы прекратить этот ужас…
В июле 1862 года Чернышевского арестовали и заключили в Петропавловку. Тянется следствие, а Николай Гаврилович сочиняет роман «Что делать?». Работая с маниакальным упорством, Чернышевский за три с половиной месяца заканчивает легендарное произведение. Видать, нравы царских сатрапов были не столь уж жестоки, коли узнику не только дозволяют сочинять, но и передать свою рукопись на волю. Известна история, как манускрипт был потерян Некрасовым, счастливо нашелся и в 3, 4 и 5-м номерах «Современника» за 1863 год опубликован…
* * *
Кто сегодня сможет одолеть магистерскую диссертацию Чернышевского «Эстетические отношения искусства к действительности»? Разве что бедолаги-филологи, коим это положено по чину… Набор общих слов, банальностей, сводящихся к тому, что первая цель искусства – воспроизведение действительности. Общеинтересное в жизни – вот содержание искусства.
И «главнейшие из выводов, к которым привело это исследование».
Трагическое не имеет существенной связи с идеею судьбы или необходимости. В действительной жизни трагическое большей частью случайно, не вытекает из сущности предшествующих моментов.
Не хочется, да и не нет надобности цитировать или оспаривать эти школярские, доморощенные умозаключения. Право же, скучно. Ничего, увы, не открыл Николай Гаврилович в области эстетики.
Все-таки по своей сути он был публицист и весьма пристрастный критик, начисто лишенный художественного дарования. И роман «Что делать?» – убедительное тому доказательство.
Воздействие этого сочинения на неокрепшие души читателей вполне объяснимо. Вот Ленин, например, говорил: этот роман всего меня глубоко перепахал. И это понятно: Владимир Ильич, с его убогими, мещанскими, по сути, вкусами, не имевший серьезного представления о литературе, не в состоянии был оценить художественную беспомощность произведения Чернышевского, его семинарский утилитаризм. Идейная, так сказать, сторона, – вот что магически воздействовало на приверженцев романа! А среди них оказались Салтыков-Щедрин, Герцен, сумасшедший Писарев…
В 1990 году в России впервые вышел в свет отдельным изданием роман Владимира Набокова «Дар» с его знаменитой четвертой главой, трактующей биографию Чернышевского. «Дар», – писал в предисловии доктор филологии Александр Мулярчик (Замечу, кстати, что Александр Сергеевич (1938–2021) преподавал зарубежную литературу на факультете журналистики МГУ; студенты любили его), – произведение, твердо опирающееся на реальность и вместе с тем в высшей степени поэтическое». Очерк жизни и деятельности Н.Г. Чернышевского, абсолютного антипода Владимира Набокова, выдержан в откровенно критической тональности, хотя автор, несомненно, по-человечески сочувствует трагической участи Николая Гавриловича. Оно, жизнеописание Чернышевского, предложенное Набоковым, замечал автор предисловия к «Дару», совершенно иного свойства. Не следует думать, что оно написано исключительно в целях эпатажа, с желанием демифологизировать едва ли не самую «святую икону» российской социалистической традиции. На самом деле, Набоков не собирался низвергать статую, а хотел лишь определить для нее место в пантеоне и приличествующую случаю высоту пьедестала…
Первая публикация «Дара» в журнале «Современные записки» оказалась урезанной: из текста романа выбросили четвертую главу, содержавшую «абсолютно еретическую» биографию великого революционера. Издатель журнала, бывший член ЦИК партии эсеров И. Фондаминский, настроенный скорее примирительно, не устоял перед натиском коллеги М. Вишняка, в прошлом – секретаря Учредительного собрания, который, по словам мемуариста, устроил дикую истерику…
В советском литературоведении злополучная четвертая глава «Дара» трактовалась как собрание пошлых сплетен и анекдотов дореволюционных салонов. Между тем, писал А. Мулярчик, в полупамфлетной-полубиографической форме, не без полемических перехлестов, в четвертой главе автор ведет серьезный разговор о краеугольных теоретических проблемах, толкование которых оказало решающее воздействие на общественно-политическое развитие России в современную эпоху.
«У меня нет ни тени художественного таланта, – признавался Николай Гаврилович в Предисловии к роману (которое он по соображениям завлекательности для читателя поместил после «детективного» начала романа). – Я даже и языком-то владею плохо. Но это все-таки ничего: читай, добрейшая публика! Прочтешь не без пользы. Истина – хорошая вещь: она вознаграждает недостаток писателя, который служит ей… Все достоинства повести даны ей только истинностью».
Эта библия революции, написанная наспех, незатейливо и коряво, в советские времена изучалась в рамках школьной программы, провозглашалась высшим достижением нашей словесности. Так, в предисловии к изданию 1984 года («Художественная литература», Москва) Юрий Мелентьев (министр культуры РСФСР с 1974 по 1990 гг.) с пафосом утверждал: «Более ста лет назад в могучем и вечном саду мировой литературы выросло удивительное создание человеческого гения – роман Николая Гавриловича Чернышевского «Что делать?» И далее: «…поразительный документ человеческого духа, личного мужества автора, непоколебимой его убежденности в правоте дела, которому отдана жизнь, в исторической неизбежности социального прогресса».
Читать, однако, это создание человеческого гения невыносимо тяжело, ибо отсутствие литературного таланта сквозит в каждой строке. Однако «вместо ожидаемых насмешек, вокруг «Что делать?» сразу создалась атмосфера всеобщего благочестивого поклонения, – замечает Владимир Набоков (или Фёдор Годунов-Чердынцев, герой «Дара»). – Его читали, как читают богослужебные книги, – и ни одна вещь Тургенева или Толстого не произвела такого могучего впечатления. Гениальный русский читатель понял то доброе, что тщетно хотел выразить бездарный беллетрист…»
Действительно, стилистические «находки» Чернышевского просто поразительны; кажется, слуха у него нет вовсе, и с русским языком он не в ладах…
«Верочка села делать свою пробу на фортепьяно».
«Но теперь чаще и чаще стали другие случаи: порядочные люди стали встречаться между собою. Да и как же не случаться этому все чаще и чаще, когда число порядочных людей растет с каждым новым годом? А со временем это будет самым обыкновенным случаем, а еще со временем и не будет бывать других случаев, потому что все люди будут порядочные люди. Тогда будет очень хорошо».
«Лопухов, точно, был такой студент, у которого голова набита книгами, – какими, это мы увидим из библиографических исследований Марьи Алексеевны, – и анатомическими препаратами; не набивши голову препаратами, нельзя быть профессором, а Лопухов рассчитывал на это».
И вот еще один шедевр стиля Николая Гавриловича.
«Начав поздравлять Лопухова с женою, такою красавицею, она опять разгорячилась: «Нет, мы должны праздновать вашу свадьбу»; велела подать завтрак на скорую руку, подать шампанское, Верочка была должна выпить полстакана за свою свадьбу, полстакана за свою мастерскую, полстакана за саму Жюли. У нее закружилась голова, подняли они с Жюли крик, шум, гам; Жюли ущипнула Верочку, вскочила, побежала, Верочка за нею: беготня по комнатам, прыганье по стульям; Лопухов сидел и смеялся. Кончилось тем, что Жюли вздумала хвалиться силою: «Я вас подниму на воздух одною рукою». – «Не поднимете». Принялись бороться, упали обе на диван, и уже не захотели встать, а только продолжали кричать, хохотать, и обе заснули».
Кажется, достаточно примеров. Нет сил читать это многословное, скучнейшее, с нескончаемыми словесными повторами сочинение. Не случайно цензура разрешила публикацию романа в «Современнике»: сочинение, представляющее собой «нечто в высшей степени антихудожественное», опасности не сулит, напротив, уронит авторитет автора.
Но никто не смеялся, замечает Набоков; даже Герцен, находя, что «гнусно написано», оговаривался: «с другой стороны много хорошего, здорового». Но заметил, что роман оканчивается не просто фаланстером, а фаланстером… в борделе!
Итак, что же сказать о Чернышевском-писателе? Материалист, усвоивший теоретические построения Фейербаха, фанатичный приверженец утопических идей, так и не реализовавшихся в практике, бесталанный литератор. И страдалец, вынесший четвертьвековое заточение в глухих углах Сибири, хронический неудачник.
Неприязнь Фёдора Годунова-Чердынцева, автора биографии революционера-демократа (и, конечно, самого Набокова) к своему герою понятна. Это сословная неприязнь аристократа к семинаристу. Разночинец Чернышевский вызывал сильнейшую антипатию Льва Толстого: «Его так и слышишь, – тоненький, неприятный голосок, говорящий тупые неприятности…». Тургенев, Григорович, Толстой называли его «клоповоняющим господином». Чернышевский, в свою очередь, терпеть не мог Толстого, Фета, на тургеневского «Рудина» напал в 1860 году, когда Иван Сергеевич уже разорвал с «Современником». Но не одна классовая ненависть тому причиной; разумеется, значительную роль играли идейные расхождения и художественные пристрастия...
В советском литературоведении профессиональную деятельность Чернышевского возносили до небес: классик, оракул! Да и как могло быть иначе, если сам вождь мирового пролетариата говорил, что от его сочинений «веет духом классовой борьбы». Но мы, сегодняшние читатели, вкусившие подлинно высокой литературы, от этого наследия как безнадежно устаревшего и не имеющего художественной ценности вправе отказаться.
