1. Главная
2. #Говоримолитературе
3. «НА ПУТИ К СВОЕЙ ИТАКЕ»

«НА ПУТИ К СВОЕЙ ИТАКЕ»

Лирический сюжет новой книги стихотворений молодого (но при этом довольно давно и активно участвующего в современном литературном процессе) курганского поэта Александра Рухлова – это, по сути, его внешняя и внутренняя автобиография в стихах. Основные её этапы: курганское детство и юность – отъезд в Петербург (дарующий необходимое отстранение, возможность парадоксального прорастания корнями в свою малую родину через расставание с ней: так, лишь в Питере по-настоящему узнаётся запах родного дома, начинает звучать «оглохшее слово» прошлого) – возвращение в Курган с новым, обогащённым зрением, новой оптикой.

Заглавие книги стилистически и содержательно точно отражает её поэтическую фактуру. «Высокие материи» конкретизируются Рухловым в подчёркнуто земных, ощутимых образах, обретают свой вкус, цвет, запах. Собственно, «пояснение» к заглавию находим в стихотворении «Троицкая суббота»: 

Всю книгу пронизывает выраженное здесь чувство живой исторической памяти, по-христиански благодарной преемственности по отношению к предкам, которые присутствуют в жизни потомков не умозрительно, но телесно, материализованно – в «записях», в которых заинтересованный, любовно-пытливый взгляд воскрешает сам почерк («перо неверное, припрыжкою»), в запахе полыни и т.д. Так в стихах оживает прошлое – с его свершениями, с его тяжестью и горечью («В пустых потёмках время рыщет, / Но не излечивает раны»), но этот «памяти молчаливый труд» – необходимое условие полноценной жизни души и духа.

Эту же тему живой памяти транслирует и вынесенный на форзац книги отрывок из стихотворения «Возвращение». Физическое ощущение родной земли, глубинное «врастание» в неё предстаёт здесь как залог бессмертия, продолжения, вечного круговорота жизни; как подлинный бытийный фундамент, чуждый дешёвой мирской славе: 

Об этих смыслонесущих опорах книги говорит в предисловии и поэт Нина Ягодинцева, справедливо выделяя в качестве основных мотивов, формирующих хронотоп книги, – путь, дорогу, странствие и возвращение: «Не зря на крыше русской избы традиционно крепился конёк – символ странствия через вечность… И, отправляясь в бесконечную дорогу, русский человек традиционно брал с собой в сердце то, без чего пути не одолеть: любовь, память рода, благодарность, мужество перед лицом испытаний и нежность к хрупкой красоте земного мира».

Целостность «Полынной заповеди» как единого высказывания поддерживает и её замечательное графическое оформление: изображённый на обложке полынного цвета в карандашной графике храм, задаёт многочисленные христианские аллюзии. Так, например, время книги «размечено» христианскими праздниками, в которые вовлекается всё сущее – «Природа празднует Успенье». Троица, Крещение, Чистый понедельник знаменуют становление и укрепление лирического героя, его самовоплощение. Фотографии же курганских дворов (отлично визуализирующих атмосферу стихотворений), памятных для автора мест и семейные снимки автора с женой Инной и дочкой Василисой не оставляют сомнений в степени автобиографичности лирического героя, в единственности (и в то же время универсальности) «почвы и судьбы», которые здесь «дышат». Семья, которой Рухлов и посвятил книгу, в стихах Рухлова – не просто главная ценность и источник сил, но цельный и самодостаточный человеческий космос. Стихи, обращённые к жене и дочери, исполнены острой нежности, и проникнуты чистым желанием оберегать одновременно хрупкое и прочное строение любви.

Единство книги укрепляют и «прослаивающие» стихотворные части небольшие прозаические «интермедии», на поэтичность которых справедливо указывает Нина Ягодинцева: «Временами, ненадолго отстраняясь от стихов, он рассказывает о своих чувствах прозой, и это всегда разговор о корнях, о предках, которых хочется назвать поимённо, но многие имена уже растворились в вечности, а значит, остаётся чистая благодарность роду, продолжением которого, возвращением его, становишься ты сам…Конечно, это проза поэта, пронизанная светом его ностальгии, и она гармонично вписывается в поэтический строй книги». Лирическая проза, изобилующая «округлыми» и «тёплыми» (одно из самых частотных слов в книге) словами, не вторгается в стихи, не прерывает, но продолжает их, с ещё большей наглядностью выявляя биографическую подоснову. Чередование поэтического и прозаического задаёт особый ритм – мягкий, слегка расслабленный, но уверенный шаг человека, который точно знает, куда он идёт (а идёт он к самому себе) и поэтому не торопится, не суетится.

Стихи Рухлова тоже как будто «графичны», его слово скорее можно сопоставить с карандашом, чем с размашистой кистью. Однако «пейзажа скудная палитра» у него подпитывается ощутимой подспудной экспрессией. В этой экспрессии много – хоть и значительно меньше, чем, например, в дебютной поэме «Шпана» (отрывки из которой включены в книгу, укрепляя в ней «мысль семейную») – от любимого поэта Рухлова Леонида Губанова, по творчеству которого он защитил кандидатскую диссертацию. «Почвенное» (но далёкое от кондовых «берёзок-слёзок») содержание здесь обогащается модернистскими элементами формы: звучной рифмовкой («острогой-островной», «горло-голень», «вся-взять», «море-мола»), отелесненными эпитетами («шершавые звёзды»), оригинальными сравнениями («окна, как книжные тома») и т.д. Развёрнутые рухловские метафоры смыслоёмки и многослойны: так, в образе «городов, встающих на якоря» или «летящего скрипа качелей» мы видим сложно организованную синестезию: в неразложимое единство сочетаются пространственное движение и статика, а полёт качелей, в духе метареализма, образует одно целое со звуком этого полёта.

Городское пространство у Рухлова вообще одухотворено, ибо увидено любящим взглядом человека, мыслящего себя органичным элементом такого «дворового» космоса. Только такой взгляд может увидеть в обычных жилых коробках «пасущихся бетонных коней». Отметим соединение в этом образе «есенинского» и «маяковского» (опять же характерное и для поэзии Губанова). Рухлов в целом довольно тонко вплетает, искусно играя на смене контекста, в свои стихи разной степени очевидности реминисценции: так, строка «Сдержишь слёзы. Негоже. Не маленький» отсылает к знаменитому военному стихотворению Ионы Дегена («Ты не плачь, не стони, ты не маленький»); «Звук точный и глухой – стук колотого льда» «окликает» мандельштамовское «Звук осторожный и глухой плода, сорвавшегося с древа», а «коровьи облака» неуловимо «передают привет» «Кобыльим кораблям» Есенина.

Сюжет обретения себя в странствии и возвращения объясняет тяготение поэта к молитвенному потенциалу поэтического слова, работающему на протяжении всей книги: первое стихотворение – прямая молитва, во втором упоминается молитва матери как живой сгусток любовной памяти, а предпоследнее так и называется – «Молитва»: 

Максимально близкий к автору (но не абсолютно, необходимый художественный «зазор» между ними всё равно сохраняется) лирический герой Рухлова предстаёт перед нами «уставшим от себя», «вросшим в вещи, в знакомых», живущим инерционно. Осознание этой инерционности и её поэтическая фиксация – первый шаг к её преодолению, к многотрудному путешествию к себе сквозь джунгли сомнений, через боль очищения – слой за слоем – души от всего наносного, сиюминутного в движении к главному, вечному. Неприхотливые, на первый взгляд, авторефлексивные зарисовки на тему «аксимомы самоиска» (Вознесенский) на фоне однообразных (опять же только на первый взгляд) провинциальных «декораций» обнажают под собой серьёзную мифологию современного (в «сейчас» у Рухлова просвечивает «всегда», нерасчленимое мифологическое время) Улисса (один из циклов так и называется – «Одиссей»). Одиссей – каждый, путь каждого Одиссея уникален, но всё возвращается на круги своя (вспомним ницшеанскую концепцию «вечного возвращения») – туда, где ждут, на свою Итаку, на свою землю. Таковы простые и фундаментальные, «как запах хлеба в маминой квартире», истины, чью утверждённую веками актуальность акцентирует поэт. Биография, таким образом, как лакмус, «проявляет» поэзию, биографическое воплощается в поэтическое, на наших глазах становится им.

В сердцевине выраженного в книге мироощущения – завет, который поэт даёт самому себе, а именно – крепче держаться корнями памяти за уходящую из-под ног «землю предков»: «На земле предков мы называли предков по именам, называли живых, чувствуя, как крепки корни, как движутся по стволу земные соки, как шелестят напитанные силой листья». Признаваясь в своей любви к малой родине, Рухлов порой перебарщивает с уменьшительно-ласкательными суффиксами, впадая во внешнее, поверхностное умиление, тогда как в ядре книги заложено чувство неизмеримо более глубокое – духовное сродство со своим временем и пространством. Чувство это, по сути, мифологическое: микрокосм рухловских дворов приоткрывает за собой гесиодовский круговорот «трудов и дней», в который равновеличественно вписываются и ежедневная встреча поколений (пацаны и старики), и такие «промзонные» реалии, как поэтично звучащий «Дрожзавод» (вспоминается «свистящий протяжно» «Пластполимер» Бориса Рыжего), и снегопад, описанный как встреча и взаимообретение временного и вечного.

В этом целостном мироздании сплетены, взаимопроницаемы и взаимообратимы городское и природное, религиозное и метафизическое, живое и неодушевлённое: так, стихотворение «Брошенный дом» демонстрирует, как здания живут жизнью людей и умирают с их уходом. В этом устойчивом и в то же время каком-то воздушно-летучем, согретым особым провинциальным теплом миробытии «Страны Окраины» с его узнаваемыми деталями (металлические «жирафы» из разноцветных, «радужных» труб, ржавые гаражи и т.д.) Александр Рухлов прозревает черты града небесного, находит свой Эдем и наконец, после череды житейских мытарств, полноценно обретает себя настоящего, открывая живую сложность и глубину заштампованных словосочетаний «родные места» и «родные люди». Лирическим свидетельством этого личностного самообретения и является книга «Полынная заповедь».