1. Главная
2. #Говоримолитературе
3. «НЕ ОСВЕЩАЯ, НО СВЕТЯ»

«НЕ ОСВЕЩАЯ, НО СВЕТЯ»

Последняя на сегодняшний день повесть прозаика, лидера группы «Общество зрелища», авангардного поэта (ученика и последователя известного специалиста по авангарду, поэта и основателя Академии Зауми Сергея Бирюкова), лауреата премии «Нонконформизм» Алексея Шепелёва стоит в его творчестве несколько особняком. «Особняк» этот заключается в том, что, сохраняя верность фирменному для своего стиля парадоксальному сочетанию жёсткого неореалистического «трэша», абсурдистского гротеска, «кислотной» постмодернистской иронии и самоиронии, игры и интертекстуальности с лиризмом и традиционным психологизмом русского классического романа, в новой вещи Шепелёв делает упор не на гротесковом «трэше» (как это было в книгах «Мир-село и его обитатели», «Maxximum Extremum» и др.), а как раз на лиризме и психологизме. Эту эволюцию (и «революцию» внутри неё) прослеживает критик Игорь Михайлов: «И вот, после нонконформистских полотен и миниатюр о столице, о деревне, о страхе, о русской стихии пьянства, да и вообще о таких «состояниях, которые до него в литературе, по-моему, ещё не описывали, либо описывали не настолько точно, либо не верили, что подобные состояния существуют» (о Шепелёве – киносценарист Серафима Орлова), после всего этого – вновь Тамбов…» (1).

Не случайна, конечно, звучащая уже в заглавии отсылка к хрестоматийной статье Николая Добролюбова о «Грозе» Александра Островского «Луч света в тёмном царстве». Повесть Шепелёва буквально манифестирует приверженность к реализму – вплоть, до автобиографической документальности. Явно биографичен главный герой – живущий в Тамбове (и далеко не в его центре, а в депрессивном пригороде – посёлке с напоминающим о производственных романах соцреализма названием Строитель) начала 2000-х и перебивающийся с хлеба на воду (а чаще на «злую воду») филолог-маргинал (что само по себе является некоторым плеоназмом), для которого литература оказывается реальней и важней действительности и того, что в ней происходит, хотя в самую неприглядную гущу этой действительности он волей-неволей (большей частью, неволей) погружён. Точнее, даже не то, что происходит, а то, что не происходит, ибо «минус-приём» «неслучившегося» становится для этого текста ключевым, смыслоформирующим и структурообразующим.

Основное и, по большому счёту, единственное событие повести, «запускающее» её сюжет – внезапный приезд на малую родину «уже не семнадцатилетней красотки Кати Филипповой, героини незавершённой лав-стори, а известной модели Катрин Пилипас, эмигрировавшей в Европу, объездившей полмира, побывавшей в "горячих точках"» (из аннотации). Дальнейшее действие (это слово можно даже при желании закавычить) движется как будто по инерции, вяло, переваливаясь с боку на бок многочисленных «флешбеков». Однако, будучи осмыслена и сознательно использована как приём, инерционность эта становится своеобразным «антидвигателем» (или двигателем вопреки) сюжета.

Сама, узнаваемая по многим и многим персонажам русской классики и фольклора, комедийно-трагическая неспособность героя на поступок оказывается специфическим поступком (или опять же «антипоступком»). Здесь можно вспомнить и героя ещё одной хрестоматийной добролюбовской статьи – Илью Ильича Обломова, ибо детально воссозданные Шепелёвым мрачные «пейзажи» отечественной провинции начала 21-го века вполне тянут на определение «страшный сон Обломова», являясь такой вывернутой наизнанку Обломовкой, застрявшей в безблагодатном безвременье (Игорь Михайлов говорит о «прошедшем, но незаконченном времени» повести) и пронизанной токами упадка, деградации и разрушения, как (снова обратимся к классике) поместье Головлёвых в романе Салтыкова-Щедрина. Да и сам протагонист не дурак пообломствовать (во всех смыслах) и, перефразируя грибоедовского Чацкого, «обламываться рад». Собственно, из череды воспринимаемых со стоическим смирением (прорисовывающим в патологическом неудачнике контуры героя), иррациональным оптимизмом и всегдашней готовностью подшутить над собой, горемычным, «обломов» и состоит его жизнь, а соответственно, и главное «событие» произведения.

Несмотря на то, что ничего здесь толком не происходит, текст удерживает внимание читателя от первой («Дело обычное – запрыгнул в автобус, вечером уже не набитый, и встал, опершись, на этой дурацкой вращающейся площадочке, где прикрепляется резиновая гармошка – как будто для растяжки салона хотя бы в длину, – что утром, понятно, никак не помогает») до последней («Вместо угловато-холодной отчуждённости и раздражения ощущалось что-то привычно-уютное, как из детства, и – в унисон этому внезапному мгновенному лучу – новое, таинственное и светлое, как из будущего. Это была первая наша совместная уборка, и первые макароны. Вторые, честно признаться, были лишь недели через три, третьи – через год, но – тем не менее…») фразы. И основа этого магнетизма – умение автора описывать внешние реалии, инкорпорируя в это описание своё непосредственное ощущение этих реалий, свою рефлексию – одновременно остранённо-ироническую и внимательно-цепкую к деталям, незаметным щербинкам бестолкового быта, становящегося на глазах читателя полноценным бытием, в котором есть и свой «нерв», и свой азарт.

Немаловажно, что в деталях Шепелёв предельно и принципиально достоверен. Читателю такая достоверность, узнаваемость «пейзажей» и типажей, что называется, «заходит». Показателен в этом смысле отзыв на ЛитРесе: «Пишу с телефона, поэтому кратко. До боли знакомые локации и лица. И отвратно, и приятно, аки грех. Усмотрел слияние/неслияние Европы (Кати) и России (его). Но это уж философское через призму повествования. Как говорится, Восток-Запад. А в целом хорошо и грустное послевкусие» (2).

Действительно, знакомые. Действительно, до боли. Вот, к примеру, зарисовочка, касающаяся стиля местечковых поэтесс: «Поэтессы наши, чтобы уж щегольнуть, в кепи рядятся и шарфы – то же мне Андрей Вознесенский! – а то ещё шаль какая-нибудь тёмная, на чёрном топорном сарафане, в свою очередь на чёрной или тёмно-синей вязаной кофте, колготки эти «телесные» цвета осины Буратино, а главное – полусапожки чёрные на каблучке. За них стопудово надо исключать из высших учебных заведений. А кажется, что именно на этом основании туда и принимают!». Вполне узнаваемо.

В нехитром сюжете «Луча света…» зашифровано (как и в нашумевшем недавно фильме «Анора») столкновение двух миропониманий – русско-советского и западного, мужского и женского, маргинально-неприкаянного («Но русскому сердцу везде одиноко… / И поле широко, и небо высоко», как писал Юрий Кузнецов) и мещански-благоустроенного (хотя нельзя сказать, что Катя «омещанилась», ей удалось сохранить свежесть и остроту мировосприятия, не впасть в инерцию, противоположную инерции главного героя). И хотя в итоге каждый остаётся «при своём», но ощутимо обогащается взглядом другого, иной оптикой и иными стратегиями обживания данной им (и нам) в ощущениях действительности.

Потому и финал не оставляет ощущения беспросветности. Катрин перед отъездом покупает герою еду и дорогие сигареты, он чистит к её приходу дошедшее до крайней степени запустения жизненное пространство (не только внешнее, но, разумеется, и внутреннее). Надежда на лучшее сохраняется, пусть это и надежда на извечный русский авось. Заглавный «луч света» не способен, конечно, осветить ни наглядно предъявленный нам в повести чеховский сумрак диковатого провинциального бытия, ни душу запутавшегося в себе героя. Но и в беспросветный мрак он им (бытию и душе) погрузиться не даёт. А это – уже весомый результат. Так что повесть можно счесть результативной – и в человеческом, и в художественном, и в терапевтическом её измерениях.

Нарекания вызывает, пожалуй, только жанр. Кажется, что текст не очень уютно чувствует себя в рамках повести (Игорь Михайлов не очень оправданно, на мой взгляд, называет её романом) и взыскует либо уплотнения до рассказа, либо (что предпочтительнее, да и в свете романного бэкграунда автора вполне ему по силам) расширения до романа с несколькими полнометражно развёрнутыми сюжетными линиями, многие из которых (например, «военные» командировки Катрин) только намечены и спешно оборваны.

В целом же книга у Алексея Шепелёва получилась добротная, заслуживающая читательского «респекта» – подвижная, гулкая, метафоричная, полная ненавязчивых аллюзий (в том числе и жанровых – на «физиологический очерк», например) и тонко подмеченных деталей, внятно передающая житьë-бытьë маргинального литератора. По справедливому замечанию Игоря Михайлова, «текст зрелый – в простоте, динамике и ёмкости. А главное, в смысле эротики и прочей шаблонной «чернухи» непривычно целомудренный», текст «о любви, о жизни, о мудрости, которая появляется с годами. Если отнестись с иронией и самоиронией». А ещё – текст о себе самом.