1. Главная
2. #Говоримолитературе
3. «ПО МАРШРУТУ ИРКУТСК-ЭДЕМ»

«ПО МАРШРУТУ ИРКУТСК-ЭДЕМ»

Светлана Михеева – поэт и эссеист довольно известный и «Воображая лес» – далеко не первая её поэтическая книга. Тем большее недоумение вызывает предисловие, написанное университетским преподавателем Михеевой Сергеем Захаряном. Этот пронизанный интонациями восторженной экзальтации текст более уместно (а скорее – менее неуместно) смотрелся бы в дебютной книжечке начинающего автора. Захарян выражает свою радость от того, что его ученица «далеко пошла» и свидетельствует о том, насколько далеко уносят его её стихи. По-человечески весь этот неуклюжий пафос понять можно, но о самой книге из предисловия практически ничего узнать не получится. Создаётся впечатление, что автор предисловия (из самых искренних и лучших побуждений, конечно), оказывает поэту медвежью услугу, а само оно выглядит совершенно необязательным довеском к говорящим самим за себя стихам, к чтению, которых, однако, приступаешь с ощущением некоторой неловкости.

Эта неловкость, впрочем, рассеивается на первых же страницах, чему способствуют не только стихи, но и соединяющие графическую мягкость с витальным напором иллюстрации. Несмотря на то, что поэт определяет стихи как «мешочки мрака», они, кажется, испускают мягкое и ласковое лирическое излучение. Мягкость эта отражена уже в названии первой части книги (композиция её, кстати, простроена весьма тщательно) – «Звёздочка», которая оказывается, к счастью, не романтическим штампом, а конкретным топонимом – микрорайоном родного для Михеевой Иркутска – «немаленького города». Это определение представляется очень точным: с одной стороны, действительно, крупный город, столица области, с другой – здесь сохраняется семантика «маленькости», уютности, гимн провинциальному (но отнюдь не местечковому) бытию. Такие парадоксы внутри одного слова или одной фразы, расходящиеся по глади стихотворения смысловые «круги» вообще характерны для поэзии Михеевой. Отличают её и точечное мастерство эпитета («отцовский небосвод», «увесистые облака», «неопрятная даль», «сложные тени берёз»), и интонационно-речевая пластика, и плотная изощрённая метафорика, порой кажущаяся избыточной, слишком барочной, но за счёт просодического дыхания стиха и точечного образного «заземления» всё-таки удерживающаяся на грани «вываривания» стихотворения в «соку» собственных метафор. К слову сказать, та же пластика неторопливого, любовного развёртывания мысли отличает и замечательные эссе Михеевой о поэзии, которые я всегда и с удовольствием читаю и всем рекомендую.

Это стихи текущие и ткущиеся, взыскующие соприродности с рекой и облаками. Природное здесь вбирает в себя культурное: Есенин и Пастернак становятся именами нарицательными, поэзия вливается в природу и сливается с ней: «В глубоких комнатах, прозрачных как река, / кочуют золотые облака». Река-облака – рифма опорная для всей книги – отсылает к заглавию вышедшего относительно недавно сборника избранной лирики Дениса Новикова. В стихотворении на «Кайской горе» река и облака даже сплетаются в едином образе, знаменуя интенцию к восстановлению утраченной цельности: плывущие по небу облака и течение реки формируют живую мировую ось, её вертикаль и горизонталь, систему координат мироздания:

Как и Новиков, Михеева старается «учиться естественность фразы у леса русского», только «хранит» её в большей степени Пастернак, нежели Мандельштам. Хотя и без Мандельштама не обошлось: так, стихотворение «Мелодрама» явственно апеллирует к мандельштамовскому «Кинематографу». Но именно от Пастернака у Михеевой жизнетворная одушевлённость природы, а вот ощущение пронизывающей её болезненной тревожности («какой-то сумасшедший дятел») – скорее от Заболоцкого.

Во второй части «Бог полян» стремление к оцельнению бытия выражено в сюжете сотворения личного Эдема, обретения и обживания утраченного рая. Стихи здесь мелодичны, нарративны, исполнены светлой грусти. Пастернака слегка теснит Бродский (тоже перешедший в разряд нарицательных – наравне с землёй и небом), становится меньше психоэмоциональных прозрений и больше философских обобщений. Поэтическая «местность» второй части – по-пушкински осенняя, некоторые строчки как будто написаны «поверх» пушкинской «Осени». Тут царит мифологическое благодатное безвременье, обычное пальто выглядит так, что в нëм мог ходить ещë Эней, осень своей мерцающей просвеченностью, «рентгенностью» упраздняет само время, так что подвыпившие мужики, режущие сало, вырастают до античных и фигур. Увядание в этом осеннем Эдеме обессмерчено собственной красотой. Действительность одновременно развоплощается и отелеснивается, а настройка на волну этих магических, не познаваемых рационально, а лишь чувственно и интуитивно («как так получилось, что мир стал мифом?») метаморфоз дарует опасную свободу кочевника, подлинное ощущение просторного бессмертия, которому посвящена небольшая поэма «Голос кочевника», завершающая вторую часть книги и предваряющая третью и заключительную – «Слово в раю».

В третьей части обретение рая, открытие бытийных первоначал происходит через сложную диалектику музыки («так зарождается пространство истины: песня сталкивается с песней») и тишины, наполненной потенцией звучания. Природа и сущность этого потенциала и становится здесь основным предметом поэтического осмысления.
Финальное стихотворение «Воображая лес», оборачиваясь к заглавию всей книги, закольцовывает её:

Лирический путь, движение мысли и эмоции Михеевой, таким образом, пролегает от Иркутска к Эдему. На наших глазах внутри реального Иркутска вырастает и одновременно объемлет его, «просачивает» и просвечивает насквозь «воображённый лес». Внутреннее пространство книги расширяется концентрическими кругами и в процессе этого расширения втягивает в себя самые разные географические и метафизические хронотопы, в каждом из которых присутствует своя глубина, на обнаружение которой и нацелен поэт.

Лирика Светланы Михеевой – мифопоэтическая, космогоническая, исполненная антропоморфизмом, мир здесь тотально одушевлён и одухотворён. Любой предмет и явление оценивается с точки зрения его живительности, витального потенциала: земля залезает на крышу, а листва взбегает по лестнице. Импульсом развёртывания лирического сюжета становится стремление прикоснуться к самой «дрожжевой» динамике процесса со-творения (вселенной ли, стихотворения ли), к корням миро- и мифотворения, пропустить их сквозь себя. Даже деепричастие в заглавиинамекает на то, что сам демиургический процесс в его органике и пластике, текучести и хрупкости оказывается значимее результата. Так, например, в стихотворении «Лодка» происходит онтологическое разворачивание интонаций рубцовской «лодки на речной мели». За благородной простотой и музыкальностью (сохраняемой даже в верлибрах) стихотворений Михеевой скрывается цветущая сложность «дыханья речевого», «сплетенья призраков и звеньев». Поэтому и погружаться в эту поэзию – несмотря на то, что такое погружение требует читательской чуткости, остроты восприятия и серьёзных усилий духа – легко и приятно.

Материал подготовлен в рамках проекта "#Академия: премия литературных критиков и менторская программа поддержки молодых писателей" при поддержке Фонда президентских грантов.