«СВЕТ БЛАГОДАРНОСТИ»
«СВЕТ БЛАГОДАРНОСТИ»
Дебютная книга Аннэтэс Рудман, имя которой (настоящее, по паспорту!) напоминает о мелодичных поименованиях поэтесс Серебряного века (вроде Адалис), своим лироэпическим заглавием (сочетающим лирическую мгновенность и эпическую длительность, протяжённость) отсылает к стихотворению поэта уже другой эпохи – Семёна Кирсанова «Жил-был я» (1). Это стихотворение с его сквозным «вспомнилось, что жил» можно воспринимать как своего рода «матрицу» книги Рудман. Здесь тоже возникают подобные кирсановским «вехи»: «мокрые бульвары», «зной, дождь, гром», «нежное лепетанье», «соль слёз», «нежилые стены», «город опустелый» и т.д. Параллель с Кирсановым тем более не выглядит случайной, что рефрен другого его знаменитого стихотворения – «Смерти нет» – не только воспроизводится Рудман буквально («Приснись, чтоб я от счастья закричала, / что смерти нет»), но и вся книга заряжена витальной мыслью о растворении в стихии жизни как залоге личностного бессмертия.
Уже во вступительном слове автор проговаривает принципиальные для себя установки на прямоту высказывания, эмоциональную изобильность и открытость к читательскому сотворчеству: «Я открыта перед вами, распахнута настежь – как эта книга…». Эта оголённость, ошарашивающее прямодушие из личностных качеств становятся опорными качествами поэтики и вызывают ассоциации как с Маяковским и его «болью были» и «громадой-любовью» («Враспашку – сердце почти что снаружи / – себя открываю и солнцу и луже. // Входите страстями! Любовями влазьте! / Отныне я сердцем править не властен!»), так и с «неостановимой невосстановимостью хлещущего стиха» Марины Цветаевой, укрепляя тем самым важный для книги контекст Серебряного века (2).
Концептуально простроенная композиция книги заставляет вспомнить «трагического тенора эпохи» Блока с его «трилогией вочеловечения». Лирическая героиня Рудман тоже на протяжении книги-жизни «вочеловечивается», переживая трудности, проходя через испытания (часто обусловленные вышеупомянутыми открытостью, эмоциональностью и «тонкокожестью») и расширяя пространство «книги-жизни» от «квартирного мирика» до «разговора с Богом» (так называется, одно из стихотворений финальной части), от гордыни до горней любви, способность к которой открывает любовь земная, уединение с любимым человеком.
Разворачивание этого исповедального «дневника самых сокровенных чувств» (так аттестована книга во вступительном слове), по справедливому наблюдению критика Елены Сафроновой (3), подчиняется логике не художественной, но биографически-эмоциональной – логике переживаний, прежде всего, разумеется, любовных: «стихи сгруппированы в главы не по формальным и эстетическим признакам, а по темам, обусловленным либо биографией и хронологией жизни поэтессы, либо её переживаниями по конкретным, пусть и скрытым от глаз читателей поводам».
Елена Сафронова точно описывает тематико-мотивный каркас книги: «сладостные воспоминания детства, ощущение взросления, восприятие мира со всеми его красотами и горестями, каждодневные дела, сочинительство как крик души, взлеты и падения, возрождение после неудач и горя, невозможность убежать от себя или от мучительных отношений». Критик чутко улавливает динамику развития лирического повествования: «На протяжении сборника на глазах читателя происходит «арка героя», столь важная для построения любой истории. События и встречи, происходящие с лирической героиней Аннэтэс Рудман, вкупе с изменением внешних обстоятельств, приводят к внутренней трансформации этой натуры, её миропонимания, ставшего мировоззрением».
Завершаются эти, как говорят на школьных уроках литературы, «нравственные искания» бесповоротным приходом к Богу, выходом на открытый «разговор» с Ним. Тут не может не вспомниться мощная книга Геннадия Русакова «Разговоры с богом», только у Рудман, в отличие от Русакова, основным содержанием «разговоров» становится не отчаянье, а безусловное приятие божьей милости и мудрости. Вспоминая известные слова Блока об Ахматовой, поначалу она говорит, как будто на неё смотрит мужчина, но постепенно начинает говорить так, как будто на неё смотрит Бог (4).
Дорога к Богу никогда не обходится без терний, обильно усеян ими и путь автобиографической героини Рудман. В первом же стихотворении она даёт сама себе провиденциальный наказ из будущего («У девочки этой вся жизнь впереди, / и я говорю ей: «Не бойся, иди! / Живи и не думай о смерти!»), а в последнем – умиротворённо констатирует его исполнение («С тех пор во мне неутомимо / Свет благодарности горит»). Эта благодарность и становится итогом многочисленных драматических и трагических развилок, преодолений и самопреодолений, победой над неизживаемым, казалось, чувством усталой потерянности в настоящем, проходящим через многие стихотворения:
Стоит, покорный непогоде.
Я не хочу смотреть назад,
А в будущее – не выходит.
В первом стихотворении с характерной для поэтики Рудман в целом императивной призывностью задан образ Эдема, изначального бессмертия. Дальнейший ход лирического сюжета рисует драматическую утрату этого бессмертия в тенетах переживаний мира дольнего («Райский сад, превращённый в угли»), в котором поэт, благодаря особой духовной «настройке», тем не менее чувствует отблески благодати мира горнего. Лирическую героиню разъедают сомнения, она тащит «чемоданы обид и прошлых ошибок баулы», обречённо пытается «уехать» от себя, тонет «в обманной памяти», пребывает «в плену заброшенного быта» и воспринимает гармонию природы (синестезийных «красочных нот» которой в книге довольно много – закаты, яблоневый сад, метели, мотыльки, «соцветия розовой сирени», «гвоздики лилового цвета», «луны свечение молочное», «старый пруд» с «серым взглядом», «стрёкот влюбленных цикад», «дремучий дух таёжный» etc.) как недостижимый образец. Она «тратит жизнь на ожидание / не того, не тех и не от тех», мечется между бытовым и бытийным, вещным и вечным, пытаясь «время обнулить», упорно пробивается сквозь «жизни бурелом», ищет «от любви противоядье», согревается «огнём пылающих обид» и тихим свечением памяти о детстве и о «сердцу памятных предметах». Она «блуждает, теряясь, сбиваясь с пути», «прячась от людей в стальной броне», «грубит, не сдерживая нрав», ощущая себя порой «сломанной куклой заводной», но всё равно «в новый день... заходя с удивлением ребёнка» и устремляясь в абстрактное «туда», где сможет «стать самой собой», пытаясь «научиться у ветра быть прозрачной, невидимой быть».
Жаркий день стекает потом по усталым лицам.
Сухо, знойно, пух кружится и щекочет ноздри,
Дети ловят в руки хлопья, собирают в грозди.
Ночь пришла с горячим дымом, с нестерпимым жаром,
Пух, как порох, взял и вспыхнул, пламя побежало
По траве, по пыльным макам, по кустам сирени.
Задыхается столица, и гудят сирены.
Утром дождь ворвался в город, смыл с асфальта копоть.
Через год не стало пуха – умер старый тополь.
Пространство, в котором происходит эта драма, расширяется концентрическими кругами, вовлекая в себя и социальное («страна моя босая», «наш век растерзан и измучен»), и географическое (5) («лелея странствующий пыл», «чужие лица городов»), и историческое («тень Кобы»). Главная мишень критики, которую Рудман осуществляет с неоромантических позиций – человеческое равнодушие. «Повседневности печать» на лицах-масках, «стужа» в сердцах, жадность и гордыня, поработившие людей, повсеместная серость и усреднённость не могут не вызывать негодования. Вместе с тем, транслируя высокие максимы о чести и благородстве, ориентируясь на них, она сама признаётся, что слабо им соответствует («я тоже в серости тону», «мы все оглохли в этой беготне», «мы слепы все»). Но спасает вера в «тёплый свет в конце туннеля», в «предназначенный маршрут», вера в Бога, с которым «не страшно сходить с изменённой орбиты». Всё ощутимей становятся молитвенные интонации, крепнет понимание, что своя боль уйдёт, когда «чужую боль удочеришь» и желание быть замеченной и услышанной Всевышним, потому что «я здесь не сумею одна». «Тихий свет молитвы», превращается в «неутомимо горящий» «Свет благодарности». Кольцевая композиция замыкается.
В завершение – одно общее соображение. Существует мнение (и я с ним солидарен), что есть «женские стихи», а есть «стихи, которые пишут женщины». Для первых характерна некоторая кокетливость, заигрывание с читателем, постоянное оглядывание на себя, вторые же – существуют в пространстве большой поэзии, где не работают никакие «скидки» и «уточняющие» слово «поэзия» декларативные эпитеты (6). В своей дебютной книге Аннатэс Рудман балансирует на грани между этими полюсами, склоняясь то в одну, то в другую сторону. Поэтому и заявленный лирический потенциал оказывается раскрыт не полностью, но дальнейшее раскрытие его, учитывая темперамент и целеустремлённость автора, представляется неизбежным. «Я люблю. Не мало и не много, / И хочу об этом говорить» – безапелляционно и бескомпромиссно заявляет нам Аннатэс Рудман, не скрывая аутотерапийности подвигнувшего её к стихотворчеству импульса. Но лирика прекрасна тем, что исцеляет и душу открывшегося ей навстречу чуткого читателя. По слову классика, «болящий дух врачует песнопенье». И пусть врачует!
1. Широко известному в качестве песни на музыку Давида Тухманова в исполнении Александра Градского.
2. Кстати, предисловие к книге написали две известные Марины – Газманова, восхитившаяся женской, человеческой и творческой энергией автора («Писать поэтический сборник 25 лет, выстрадать каждую строчку, а потом влюбиться, поменять кожу, возродиться из пепла, перерасти саму себя и за девять месяцев родить новое произведение») и Влади, отметившая, что написанное Рудман «будет близко каждой женщине с русской душой».
3. Елена Сафронова. Бог есть любовь // Pechorin.net – https://dzen.ru/a/Z1q1QOSMYHG1oiKJ
4. Эту эволюцию отмечает Елена Сафронова: «Из девочки, счастливой каждым мигом бытия и не думающей о бесконечно далекой смерти, выросла женщина, много пережившая и перестрадавшая, но не ожесточившаяся душой и принимающая все испытания как повод в очередной раз поблагодарить Создателя»
5. В посвященном путешествиям разделе книги мы встречаем Москву, Петербург, «где торгуют судьбой антиквары», и «роднятся с дождём тротуары», Алтай с его «непостижимым духом», Париж, где «солнце льётся позолотой провансальской», Лондон, где «трубы подпирают небосвод» и даже Бруней – «страну легенд, султанов и пророков», а также загадочные «потерянный город» и «неотвратимый город».
6. Хорошо сказал об этом Виктор Куллэ: «...повторю давнюю мысль Бродского: поэзия не терпит прилагательных, она либо есть – либо её нет. Любое декларативное прилагательное (гражданская, актуальная, женская, патриотическая, молодая, трансгендерная etc.) – есть сокрытое требование каких-то особых преференций, т.е. недобросовестная конкуренция, unfair play».
.png)
