«ТАЙНЫЕ СВЯЗИ СЛОВ, или 36 СТУПЕНЕЙ ВВЫСЬ»
«ТАЙНЫЕ СВЯЗИ СЛОВ, или 36 СТУПЕНЕЙ ВВЫСЬ»
Часто слышим: нынешняя литература утратила верховенство в духовной жизни страны – исчерпала себя, иссохла, изменилась к худшему. Тут явная путаница: изменилась не литература, а функция литературы в обществе. Что изменилось? А вот что. В начале ХХI века русская литература вновь хочет почувствовать себя искусством, а не шершавой «разговорной трубой», не средством пропаганды, не «девкой-чернавкой» – теперь уже многопартийной – публицистики. Возможно, мы на пороге новой лит. эпохи. И стоять она будет скорее всего на трёх китах: 1) на обновляемом русском языке, сопряжённом как со словотворчеством, так и с тягой к забытым пластам языка; 2) на бережно-умелой работе с низшим, средним и высшим бессознательным; 3) на опережающем отражении действительности, одном из главных предназначений нынешней литературы.
Как эти «киты» связаны с текстами сборника? Есть ли в этих текстах нечто опережающее, захватывающее, неотступно влекущее? Есть ли что-то ещё, сопутствующее трём «китам»? Да, есть. Это и достаточно удачные попытки обновления традиционных и создание гибридных жанров, а также появление новых жанровых моделей, таких как: «неисторическая повесть»; «биологические» рассказы; дневниковые эксперименты; проза, маскируемая внешними признаками нехудожественных текстов; фрагментированные тексты; «сказки для семейного чтения»; псевдодокументальные киносценарии (по-другому – мокьюментари, что, по-русски, – документ-насмешка). В литературных стратегиях заметен уход от истомляющей описательности, становится ясней разница между поэтическим и прозаическим сюжетом, возникают необычные реалии, связанные с «крутизной» нашего времени, с динамикой и укладом тех мест, где живут конкурсанты. Ещё важней то, что появляются не просто группы местных литераторов, но и сообщества, имеющие все признаки литературных школ, со своей поэтикой и стилем – для каждого из авторов особым, «штучным», но имеющим и общие особенности (не нужно забывать слова Густава Шпета: «Стиль может явиться только после школы»!)
Теперь о самом важном, о том, что в текстах сборника уже проявляется, но пока не вполне осмыслено: о «молодости» и «дряхлости» текстов. Паспортно-календарная молодость и «молодость» текста часто не совпадают. Более того: иногда эти понятия резко противоположны. Тот, кто надеется, что календарная молодость сама по себе обеспечит «молодость» его произведений, жестоко ошибается. Но тот, кто осознает, что такое поистине «молодой» текст, – победит и косность времени, и сопротивление строк.
Что такое «молодость» текста? Об этом прицельные строки Юрия Михайловича Лотмана: «Чем больше несовпадений с нормой приходится на отрезок прозы, тем ощутимее разрыв между простым повтором привычных слов и обнаружением необычных скрытых в них смыслов, тем свежее, а значит моложе, текст». Это явно касается и поэтических строф, которые стареют ещё быстрей строк прозаических. И снова Лотман: «Старение слов, а значит и полных текстов наступает тогда, когда одни слова не вступают с другими в новые и необычные связи, не образуют новые культурные контексты».
Такие связи не всегда проступают явно. Чаще это именно тайные (а, значит, и самые сладостные) связи. По временам такие связи выступают наружу, по временам прячутся, как в строках Гумилёва о заблудившемся трамвае, в «Грифельной оде» позднего Мандельштама, в прозе Леонида Добычина (в книге «Встречи с Лиз», в рассказах из сборника «Вечера и старухи»), как у Андрея Битова в «Птицах» («Новые сведения о человеке») и рассказе «Дежа вю». Тайная новизна в, наши дни ставшая явной, в 30-40 годы проявилась у Бунина в новеллизации русского лирического рассказа; у Добычина в скупо-сценарной прозе, сумевшей сжать до атомов, а потом взорвать слои человеческого абсурда; у Булгакова в остро-сценических ремарках, молниями пронизывающих предметно-повествовательные блоки его прозы, а также в предпринятой им чисто врачебной «пересадке» семи оболочек души: когда её плоть, почти обгоревшая к 20-м годам ХХ века, заменялась нежно вживляемой плотью вечности: лунным лучом, очищающей сад грозой, светящейся кожей полёта, нарастающей вместо жабьей кожи земноводных людей.
И ещё одно. Качество – есть количество. Да, так! Но только в том случае, если это качество насыщено достаточным количеством уникально-художественной информации. Что в итоге? Количество художественной информации получаемой читателем по прочтении текста будет = качеству его будущих «подходов» к вашим произведениям.
Так когда же слова вступают в необычные связи? В первую очередь тогда, когда применяется способ свободного письма (не хочется употреблять словечко фрирайтинг, которое тарарахает в ушах бетономешалкой, дробящей гравий). Запись предтекста, не– предумышленное перво-письмо, фиксация неотцензурованных автором мыслей, очищенных от трехсотлетней литературщины и партийно-политических задач, – главное условие для дальнейшего – после всплеска свободы – появления необычных связей...
В сборнике 36 авторов. 36 равнозначащих ступеней, ведущих тех, кто на них ступил, если не по лестнице Иакова, то уж точно по собственной, ещё шатучей лесенке, соединяющей землю и небо, плоть и дух.
Теперь о самих текстах. По-новому – в языковом и мировоззренческом отношении – прозвучала победившая в конкурсе 2023 года, перекликающаяся с прозой Андрея Платонова повесть «Морошка. В августе 1942-го» Фёдора Козвонина, рассказавшего о сложной работе наших тыловиков во время Великой Отечественной войны. Жанр вещи угадан верно: именно повесть, аукающаяся с текстами 20-30 годов ХХ века, в которых, в свою очередь, слышен отзвук древнерусской воинской повести. Фабула развёртывается небыстро, но такое развитие в наши дни скорее достоинство, чем недостаток. Само же «вещество» прозы Козвонина ещё долго даёт о себе знать, ощущаясь в ладони увесистым комом ещё тёплой гончарной глины.
Драматизм повести Юрия Никитина «В платье белом», получившей главный приз 2021 года, притягивает сладко стрекочущей моторикой самодвижущихся характеров. Текст оснащён вескими деталями, снабжён новыми – иногда шокирующими – штрихами из жизни российской глубинки. Важно и то, что в повести возникают необычные стороны прекрасных мгновений нашего бытия, которые перекрывают, а затем и растворяют в своих оздоровительных кислотах отвратительные стороны сегодняшней жизни. Причём это прекрасное, отталкиваясь от безобразного, не уменьшает интерес к тексту, а потихоньку накаляет его. От повести, хорошо бы автору вернуться к основе прозы, к рассказу, создав ряд объёмных, но не эскизных, а плотно-прописанных, текстов.
Артемий Леонтьев, уже зарекомендовавший себя умелым творцов новых композиционных построений, в образно-энергийном романе «Москва, Адонай!» создаёт трагические, но и неотвязно этой трагичностью к себе притягивающие картины современной жизни. Новизна его прозы очевидна, и дай Бог, чтобы она со временем не превратилась в этакий стандарт умышленных поисков новизны, чем страдали многие: от итальянских футуристов начала ХХ века, до последователей Джека Керуака. Ну, а в наши дни такая – по словам Блока – «похоть поисков» становится навязчивой идеей части современных пост-пост-модернистов, «зажигателей» панк-прозы и постепенно редеющих рядов отечественных концептуалистов.
Роман Александра Лобанова «Юнайтед» оказался одним из объёмных текстов, которые захотелось перечитать. Монтажные звенья, из которых он состоит, не обрывают ход повествования, а заставляют читателя, между этими главами-звеньями, создавать новые ассоциативные ряды. Эпитеты и метафоры не швыряются автором на «тарелочки» текста ненужными довесками, а раскрывают внутреннюю (иногда – безотчётно-влекущую) суть происходящего: «Когда утробный молитвенный хор замолчал, отец Николай в золотой ризе отделился от высоких фигур в стихирях, и в безветрии зазвучал его ясный голос...» Извечный конфликт отцов и детей, дан по-новому, как конфликт профессионалов и дилетантов. Внутренние монологи не слишком часты и потому не раздражают. Если при повторном издании осуществить плотную редактуру – цена романа возрастёт вдвое.
Алексей Колесников в рассказах из книги «Ирокез» пытается дать собственный, обновлённый вариант русского разговорного языка. Попытка во многом удачная, но требующая большой дальнейшей работы. Спрятанные до поры слова-знаки, густо роняемые авторской подкоркой, спокойно соседствуют с чуть усложняемой, но, в конечном счёте, грубо доходчивой метафорикой. Персонажи – часто помимо воли автора выбирающиеся из захламлений быта – живы, авторское «я» ненадоедливо, окружающий мир иронично-философичен и задиристо отвечает Колесникову тем же, чем писатель его и наделил. Много ценных деталей, но и окалина подробностей (подробности, в отличие от деталей не обогащают, а засоряют текст) пока присутствует.
В рассказах Ксюши Вежбицкой чётко вычерчены непростые отношения в нынешних средне-мало-счастливых российских семьях. Извечные – как внутренне, так и внешние – противоборства постылого обихода и художественного творчества раскрываются автором через свеже-современные характеры и драматические ситуации, схваченные в развитии. Своеобразные (по выражению самой Вежбицкой) «рисунки по памяти», а по сути, наброски человеческих судеб, нередко выполняют функции героев прозы и проникают в читателя не хуже диалогов и нечастых фабульных разветвлений. Показалось: Ксюша Вежбицкая на пороге захватывающей – не сюжетом, а динамикой характеров – повести от третьего лица.
Умно поэтизировнный даблпост, применяемый Василием Нацентовым как приём в неисторической повести «Сопротивление материала», не уродует, а деликатно прерывает известную вязкость русского традиционалистского мышления. При этом раздвигаются границы обзора, заполняя голодные степи социализма с человеческим лицом, извилистыми тропами и яркими псевдоисторическими картинками. Исторические фигуры бережно таксидермированы и даже становясь героями пародий, не отдают политической тухлятиной и не теряют человеческого (пусть и сомнительного) обаяния. Авторский стиль, лавирующий между летучим гротеском и предметным изображением мира, любопытен. Но попадаются и литературные клише, вкупе с отголосками чужих мнений.
Людмила Прохорова в плотно, но и «полётно» написанном рассказе «Милая Агнес», возвращает к фёдоровскому, всегда скрыто присутствующему в людях мотиву преодоления смерти. Мотив этот (как невыдуманному мотиву и полагается) овеществлён в рассказе через медико-философскую борьбу с безумием и нарастающим за спинами детей и взрослых не-бытием. Разговорно-дневниковая интонация, не разрушая общего стиля, в драматических местах сменяется экспрессивно-паузной. Девочка-идиотка, напомнившая фолкнеровские страницы из «Шума и ярости» – непоправимо отечественна. Текст этот может стать переходом от общепринятой ныне бесформенной болтовни в жанре рассказа – к цепи остро-яростных новелл, во все века сопутствовавших переломным периодам бытия.
Проза Евгения Толмачёва – не деревенская, а скорей пригородная. Это достаточно ново: другая психология, другой излом жизни. К счастью, герои его рассказов сугубо единичны, что при нынешней бесконечной тошниловке, возникающей от показа «типичных» русских мужичков, – страшно ценно. Именно единичность героев создала прозу Чехова и Куприна, а типичность пустила камнем ко дну былой соцреализм, который, на самое-то деле, оказался не камнем, а проколотым бычьим пузырём, поэтому на дно окончательно и не канул, а всё ещё шумно барахтается в псевдонародных болотцах литературы. Часть книги – зарисовки. И это честнее, чем натягивание мимолётностей на болванки тупо-конвейерных рассказов. Ну, а в объёмных текстах молодой белгородец чувствует себя, как рыба в воде. Рассказы – есть. Время набирать в лёгкие кислороду для повестей!
У Виктора Маркина хочется отметить композиционную новизну рассказов. Прерывистость его текста – не от авторской небрежности, а от желания дать жизнь именно во фрагментах, лишённых набрыдших школярских связок и перемычек. В юности все мы парадоксалисты. Есть тяга к мрачноватым парадоксам и у Маркина. Но это парадоксализм открытий, а не парадоксализм записных критиков-остроумцев, которые частенько «разводят опиум чернил / Слюною бешеной собаки…» Своеобразен и скорбный юмор пропитавший большинство рассказов Маркина. В нём нет скрытой агрессии или открытого протеста, а есть беззащитность, в которую вонзают ножи неурядицы нашего времени. Впереди у Виктора освоение крупной (скорее всего, – романной) формы, где всё наработанное во фрагментарных рассказах очень и очень сгодится.
Арина Обух. Есть устоявшийся термин: «проза поэта». Так и тянет сказать о вещах Арины Обух: «проза художника». Но правильней будет: проза писателя, прошедшего школу живописи. Школа эта сказывается постоянно: в рассказах Арины нет случайных подробностей, а есть эстетические и, – что намного важней, – физиологические детали, растущие не из мутящей душу обывательской «психологичности», а из жестово-телесных ощущений. Лёгкая, даже изящная остранённость присутствует в Арининых вещах. Это именно питерский текст (а точнее «питерская» офортно-словесная школа). Но не школа Достоевского, а более близкая к нам по времени школа Тынянова с поправкой на Шкловского. Что впереди у выпускницы знаменитой «Мухи» и наследницы «ново-питерской школы»? Смена авторского рупора и выведение реальных жизненных драм (своих и чужих) на слишком уж окультуренную сцену её прозы.
«Петух пропел трижды» Татьяны Шипиловой заставляет читателя оглянуться на жизнь как на вместилище с прозрачными стенками, где хотят существовать не только «успешные» пауки-кровососы, или – воспользовавшись «Русским словарём языкового расширения» Александра Солженицына – «шустрые плутяги», обирающие нынешний люд до нитки, но и нервно-искренние, впечатлительные и честные люди. При этом человечность авторской (достаточно скрытой) позиции, входит в противоречие с тяжковатыми снами, кладбищем, вороном. Но именно это противоречие и создаёт динамическое напряжение рассказа, в свою очередь повлиявшее, на его тон и ритм.
Теперь о поэзии, в нашем случае, избавленной (облегчённый выдох) как от «элегических ку-ку», так и от «широких штанин», в которых ещё неизвестно что обретается (ещё один выдох). Поэтическая речь и сама по себе может восприниматься как нечто прекрасное, безотносительно к смысловой загрузке текста. А уж если они соединятся – союз поэта и читателя становится нерасторжимым. Так и происходит у Константина Комарова, лауреата премии 2021 года, радующего открытием новых возможностей современного русского стиха, неустанно обновляющего достижения русской поэзии нулевых и 10-х годов ХХ века. Плодотворная литературоведческая работа Константина интересно отозвалась в его стихах о классиках, где поэтические сюжеты продуманы и мастерски воплощены. Поиск новых контекстов часто даёт замечательные результаты, но иногда заводит в метафорический тупик. Спасает страсть к словотворчеству, а также к соединению «далековатых» понятий. Хорошо понимая, что поэзия, по выражению Бродского: «колоссальный ускоритель сознания» – Константин Комаров сейчас на подъёме и подъём этот будет продолжаться.
Первая же книга Дениса Ткачука, «Самосуд», которой в 2023 году была присуждена премия «Восхождение», явила нам парадоксальность мышления и замечательную импровизационную свободу, которые в стихах куда важней придурковатого здравого смысла, изо дня в день гордо добываемого некоторыми стихоплётами из своей же инерции. Стихи Дениса, занесённые когда-то в записные книжки и создававшиеся явно для самого себя, после публикации внезапно предстали искусством безыскусности. В книге много «привад» вызывающих волнующие ассоциативно-смысловые ожидания. Потому-то и будут ждать читатели (да и собратья по цеху) вторую книгу поэта. Предсказать какой она станет, в случае с Денисом Ткачуком вряд ли возможно, но потенциал поэта мощен и ожидать можно самых необычных поворотов стиха и мысли.
Попутно замечу: метафорическое поле русского стиха сейчас разломилось надвое – часть «поля» растёт, колосится. А другая часть заставляет вспомнить классика: «О поле, поле, кто тебя / Усеял мёртвыми костями?» То есть: омертвелых и окостеневших метафор, а также поэтических «риффов» становится, что-то уж слишком много: как у дурака махорки. Вот почему одно из значимых впечатлений от стихов этого сборника – в них почти нет искусственно созданных или попросту дохлых тропов. Но есть другие и весьма привлекательные черты. К примеру, в стихотворениях из книги Ксении Аксёновой «Дальше – свет». На её страницах царит наивно-поэтическое восприятие мира. А ведь невозможно отрицать: более-менее полный образ мира может «ухватить» и представить нам только наивное сознание! Наивное, не означает незрелое. Наивное – это сознание чистое, сознание эмблематическое, не проеденное насквозь крысиным цинизмом. Прекрасно разбираясь в филологических вопросах, Ксения Аксёнова отказывается от сухо-научного познания мира, в пользу познания поэтического (за что ей хвала и слава). Именно такому высоко-наивному сознанию удаётся познать непознаваемое, почувствовать пространства, где по словам Аксёновой: «чудится контур будущего рая».
Интересно овеществляет эстетическую функцию речи Ростислав Амелин. Он вышел в финал с эпической драмой в стихах. Такие эпические драмы пишутся со времён греков, Шекспира, Гёте. Неоценим и опыт Пушкина. Создавались эподрамы и в ХХ веке: «Рычи, Китай!» Третьякова, драматические опыты Бертольда Брехта и проч. Словом, дух форм продолжает колыхать в небесной люльке не подвластного времени младенца эподрам. Форма эта, поистине, неуничтожима: в неё хорошо укладываются прозрения (но и основанные на принудительном прогнозировании «страшилки» тоже) переносящие нас в далёкое будущее. Электронное бессмертие и дальнейшая эволюция человека разумного у Ростислава перекликаются, с мыслями Николая Фёдорова и Тейяра де Шардена, не дублируя их. Интересно и то, что современный русский стих весь этот эпический драматизм вмещает и при этом жив, здоров и не отдаёт худосочным наукообразием.
Стихи Максима Бессонова из книги «Часовой», подкупают прямодушием и отсутствием умышленности. Его поэтические сюжеты – продолжение повседневности, а не повтор «пьедестальных» поэтических поз. Прозаическая основа жизни всегда шла на пользу стиху. Бессоновский вопрос: «это я повторяю жизнь, / или жизнь повторяет меня?» – из разряда тех, что, постоянно тревожа, каждый раз разрешается неодинаково. Мир поэта ежедневно и ежечасно подвергается наскокам, «убиваниям и ласканиям» нашей будничной жизни, однако ж, словно чудесный оловянный солдатик, стойко все эти наскоки выдерживает.
Стефания Данилова в книге «Необъявленная весна» пытается создать (и нередко создаёт) свою собственную реальность: слегка ювенильную, уже чуть усталую, по краям небрежно осыпаемую, но в сердцевине своей певучую и прочную. Эволюция её творчества происходит постоянно, меняя поверхности поэтического потока, но не меняясь на глубине. Такая неустанная эволюционность может привести к открытиям новых возможностей русского стиха: часто «упадающего» в бездну, но потом взлетающего ввысь. Один из признаков новизны в текстах Стефании Даниловой: перекличка её поэзии со своими же изречениями в прозе, тем более, что изречения эти как начальные или как заключительные строки стихов и прочитываются.
В строфах Анны Долгарёвой, словно в космической голограмме, – где в каждой части отражено целое, – запечатлены драмы поколений 2000-2020-х: любовные, социальные, мировоззренческие. Казалось бы, доверительная лирика не способна постичь и освоить все коловращения наших добела раскалённых времён. Но лирика постигает, лирика осваивает! И насыщают её силой – вольфрамовые нити прозы: именно они питают переменным и постоянным током подлинно современную поэзию. От сшибки этих двух родов литературы и возникает у Долгарёвой ранящий поэтический сверхсюжет о вечных ценностях бытия: о любви к Богу, о милосердии к воскресшим из мертвых, к павшим, обездоленным и обезображенным войной женщинам и детям. Интуитивно обновляемая русская стиховая речь, как бы сама, при минимальном вмешательстве автора, сообщает о переломных годах отечественной истории, пытаясь сквозь дым пожарищ и потёмки коллективного бессознательного, провидеть наше близко-далёкое будущее.
Подборка стихотворений Евфросинии Капустиной – выделяется среди других, прежде всего естественно вошедшей в текст великолепной русской архаикой. Причём архаика эта предстаёт как абсолютно необходимая и сверхценная часть нашего сознания! Трогающие душу ворожения, причитания, заклинания, заплачки и другие подлинно народные формы, прочищают в читателе колодцы языковой памяти, которые сейчас доверху загажены русско-креольскими пиджинами. И колодцы эти, ведут не просто в древнее, а во вневременное, вечное, которое обязательно вернётся чтобы слиться с современностью. «Псалмодическая экстатичность» (термин С. С. Аверинцева) придаёт стихам Евфросинии звучание небывалое. Как ялотуровская лиственница, поддерживаемая лишь мощно-стволовой речью, возвышается Евфросиния Капустина над сухостоем и бурьяном, которым густо покрыта наша поэтическая равнина. Только бы выдержала она атаки иноязычия и заёмной образности, только бы выдержала!
Подборка «Трёхмерный Космос» Павла Сидельникова представляет нам не только самого автора, но и постепенно возникающую младо-воронежскую литературную школу. «От молодых ещё воронежских холмов /К всечеловеческим, яснеющим в Тоскане» – путь неблизок, да и опасен потерей наработок воронежского коллективного я. Однако стихи Павла Сидельникова обнадёживают своей неподдельной искренностью и горящей в ней – как морской веслоногий рачок в янтаре – уже вполне взрослой космософичности. Важно лишь, чтобы поэт, как он сам пишет «в пространство выходя вневременное» не потерял под ногами ощущения южно-чернозёмной, с небольшими подзолами, воронежской почвы!.
«Живые буквы» Григория Князева привлекают перекличкой мира ребячьего с миром детей повзрослевших (предназначение его стихов на обороте титульного листа так и обозначено: «для взрослых и отчасти для детей»). Русская традиция у Князева вовсе не «отстойна», наоборот: она обретает новую нюансировку и красочность. Его стиховой ряд плотен, но содержит в себе и «улётные» паузы, во время которых читатель дополняет то, что сказано поэтом. «Кто цепенел, пьянел, дрожал, /Шаг сделав от любви до смерти», тот – прочитав хотя бы несколько стихотворений из книги – поймёт и оценит исповедальность, сострадательность и ясно-молитвенную устремлённость строк Григория Князева.
«Перекрёсток тревог» Сергея Рыбкина – представляет, как самого автора, так и младо-воронежскую школу, о которой уже говорилось. Очень естественно, – на пространстве одной лишь подборки, – автор переходит от стиха традиционного к стиху свободному, что говорит, как о прекрасном владении техникой версификации, так и о душеполезной текучести (но отнюдь не сбивчивости) сознания и подсознания. «Все вещи сделались малы» – сказано точно, сказано веско. Вещи, и впрямь, – малы и обременительны. А вот отзвуки вещей (и явлений) способствуют духовному росту. Сергей Рыбкин умело работает – стихом и мыслью – и с тем и с другим. Причём выход из тесноты вещей и явлений на простор молниеносной русской поэтической мысли, – а по сути, выход из удобной и обжитой скорлупки своего «Я», – и есть скрытый мотив подборки.
«Читать бесплатно и бестрепетно» (запись, обнаруженная мной в Инете) Андрея Фамицкого не получится. Потому как жизнь он рисует неприукрашенную, хлещущую по щекам, обрывающую плечи. Частые изломы строк, подтверждают: образы, взятые из нашего кавардака, не лакируются, а представляют безобразное в эстетическом обрамлении. В книге «minimorum» есть стихи на русском и на белорусском. Это придаёт ей необычное звучание и заставляет хоть на время принять общеславянский, бесконечно манящий, взгляд на мир. «Чёрточки автопортрета» делают ощутимым не только биополе поэта, но и наше время. Остро-мудрые малости наполняют тексты: чёрточка, деталька, странная мысль, полёт коршуна. «Низовая лесенка /и высокий слог» – очень характерны для книги. Её энергетика, по сути, и возникает из сшибки низкого и высокого слога, низкого и высокого воздуха. Читать «низко-высокое» больно. Но боль не лжёт! Это в ней самое ценное.
О детской и подростковой литературе.
Лесли Уайт, автор термина «культурология», антрополог, предположил: именно тяга к созданию символов сделала людей людьми. Иногда приходит на ум и другое: именно склонность к сказке делает человека человеком, а не откидным болтом нынешнего прогресса, который является ничем иным, как умышленной анти-свободой. Поэтому сказки всегда на особом счету. Вот примеры.
Анна Маркина. «Cиррекот, или Зефировая гора» книга сказочных историй, которую могут читать с радостью, наслаждением и немалой для себя пользой, как взрослые, так и дети. Отношения художника и модели, непростые вопросы психологии творчества, облечены в диалогическую, приятно-влекущую форму. В книге достаточно много символов и метафор, которые, однако, не являются чем-то трудно постижимым, а наоборот через яркую афористичность раскрывают суть предметов, явлений, человеческих характеров. Добродушный юмор, мягко осмеивающий лежалые мысли о творчестве и вообще об искусстве, окрашивает книгу особым нежным цветом.
Свой вариант современной литературной сказки наивной, трогательной, но уже умело инструментованной и при этом содержащей острые нравственные коллизии – «предъявил миру» Роман Тюкавкин в подборке для семейного чтения «Хрустальное сердце». Вопросы, которыми задаются герои его сказок важны, сложны. Прямых ответов на них пока нет, но сами сюжеты и присутствующие в них метаморфозы (сближающие текст с «новеллистической сказкой») подсказывают читателю, как не в сказке, а в жизни можно отвечать на вызовы времени, обходить его силки и волчьи ямы. Слог Романа приятен, чист, хоть и не избавлен пока от журналистских клише. А интонации подборки – если автор чётко осознает разницу между повествовательной, медитативной и экспрессивно-паузной интонациями – обещают нам в будущем убедительного стилиста.
Айно Васильева в обаятельной сказке «Приключения мышки Жозефины, её брата Жоржа и их друга, великосветского кота Мэттью», возвращает маленького читателя в мир чудес и счастливых развязок. Язык сказки полон традиционных для детской литературы оборотов, но их скрашивает напевный тон, который в современных текстах встречается не часто. Сказочные перипетии, уроки доверчивой покорности и обмороки непослушания, задумывались автором не только как случаи из жизни мышек и кошек, но и как параллель человеческим взаимоотношениям, которые юным читателям лучше понять через сказку. Обще-восторженный звукоряд текста и расположенность героев друг к другу вселяет надежду, что ранне-детскую литературу ещё не до конца заполонила пиратская кровожадность и заполошная придурковатость бесчисленных эльфов и троллей.
«Сказки о Лапландии» Дмитрия Овсянникова – отнюдь не стилизация, а веский писательский вариант саамских легенд и сказаний. «Нестилизованность» текста придаёт ему колорит подлинности и навевает мысли о том, что авторские творения на основе народного эпоса, одно из важнейших и ещё недостаточно освоенных направлений в современной – не только детской, но и взрослой – литературе. Стерегущие тундру камни-сейды, обернувшаяся белой птицей верная жена, семирогие небесные олени, огненно-рыжий ярл, пригнавший скандинавские корабли с красными парусами к саамским берегам, снега и реки, действующие вместе с героями – создают атмосферу полного погружения в четырёхмерное пространство Севера, в мир таинственный и ещё не вполне освоенный учёными, писателями, читателями.
В книге «Тритоны» Валерия Гречина не уходит от сложных жизненных ситуаций и вполне себе онтологических вопросов (о первой любви, о предательстве, смерти, юношеских восторгах), а даёт им развиваться самопроизвольно, что вносит в текст элементы непредсказуемости. Валерия выстраивает (вполне возможно, что невольно) впечатляющую полифонию: каждая из главок её книги заполняется особым голосом, а значит и сознанием, героя. Монологи не повторяют язык и манеру друг друга и это создаёт возможности для автора как самому заглянуть во внутренний мир персонажей, так и детально познакомить с ним читателя. Слово «детально» здесь прозвучало не случайно: детали одна из сильных сторон Валерии. Причём детали биологические (связанные с ощущениями, а не с психологией «чуйств») преобладают.
Рассказ Лины Нурли «День дружбы» – состоит из обрывающихся и нарастающих «монтажных фраз». Эти фразы-звенья наполняются то мозговой ленью, то внезапной «карнавальной» активностью юных парней и девушек, ещё не разрушивших тонкую перемычку между дружбой и любовью. Приметы обихода выбраны удачно и обещают вскоре стать символами нашей жизни. Вот только она, эта самая жизнь, понимаемая героями как непрерывный хмельной праздник, вдруг рушится. Настаёт время решений. Однако таких решений для героев у автора ещё нет. «Открытый финал» рассказа требует продолжения, что может привести Лину Нурли к объёмному циклу фрагментированных историй о современной молодёжи, лишь до поры плавающей в дыму угарного балдежа.
Страдающая астмой девочка, неповторимые запахи, цвета и другие реалии летнего Крыма – вот АСП (ассоциативно-смысловое поле) рассказа Екатерины Харитоновой «Амикус». Амикус – не только цветок: это преданный друг, благожелательный собеседник, а в рассказе ещё и символ всего чудесного, врачующего. Неприятные люди и склонные к пониманию юношеских тревог растения, слоистая плотность садовой атмосферы и приятная замедленность непустых слов, по временам завораживают, но и наводят на мысль: добавить бы рассказу новеллистических превращений! Желание быть самостоятельной в каждом периоде прозаического текста похвальна и перспективна, но со взрослением автора перейдёт, конечно же, в изложение иного, более горького, но и стремительно просветляющего опыта общения не только с растениями, но и с человеками.
Качественный киносценарий – брат художественной прозы. Хотя и не близнец. Он не упрощает прозу, а делает её по-хорошему злой, пружинистой. Уроженец Абхазии, ныне проживающий в Санкт-Петербурге, Наур Гармелия, с осязаемой детальностью представил картины своей послевоенной Родины в киносценарии «Ореховая лихорадка». Рукопись его киносценария – настоящее открытие нашей премии. Трагедийность и опасная быстролётность нынешней жизни, как противоход тысячелетним традициям сбора урожаев, создаёт ощутимую динамику текста и становится куда важней ярлыковых абстракций, которые мы привыкли наклеивать на согнувшийся пополам мир и хохочущую над ним войну. При этом персонажи Наура – вовсе не повторяют героев Фазиля Искандера и других писателей южной школы: они новы, весомы, характеры их динамично развиваются, то доводя себя до дикого возбуждения, то достигая – среди гвалта, стрельбы и крика – мудрого спокойствия. «Ореховая лихорадка» не просто имя текста, а символ военно-послевоенной Абхазии. Если режиссёр Гармелия снимет фильм по собственному сценарию – это может стать событием в мире кино. Да и в сценарной литературе тоже.
«Реальная сделка» Марии Алсуфьевой – интересный молодёжно-студенческий киносценарий в хорошо осознанном жанре псевдодокументализма. История о том, как современный студент, не имея возможности оплачивать учёбу, продал душу нечистому – отголосок неизбывного мотива: «дьявол и мы». Мистический налёт не портит, а лишь подчёркивает: в нашей реальности много неизведанного, а потому молодёжь страстно влекущего. По словам члена жюри Евгении Декиной: «Написано остроумно, актуально, в киносценарии живые, современные и узнаваемые персонажи. Не все персонажи нужны, некоторые сюжетные ходы слишком экстравагантны, из-за этого есть проблемы с композицией, но всё искупается лёгкостью и увлекательностью киноповествования».
Павел Головин уже заявивший о себе как умелый и оригинальный сценарист, получивший награды кинематографических и поэтических конкурсов, представил сельскую историю о Великой Отечественной войне, под названием «Отдавшие жизни». По ходу сценария – убивают мальчика. Затем нелюди расстреливают нескольких детей и почти всех взрослых. Брат убитого пробирается к своим, а по телу крупно видящего эти картины читателя пробегает дрожь: невольно напоминая о событиях современных. Элементы советского лубка сценарий не обесценивают, а лишь подчёркивают его народность. И хотя в тексте иногда проглядывает излишня экзальтация, – чисто человеческое начало эту чрезмерность оправдывает.
Оксана Мартынова и Ольга Одинцова представлены в сборнике сценарием художественного фильма «Не поговорили», по мотивам одноименного стихотворения Юрия Левитанского. 1980-й год показан в сценарии ёмко, выпукло… В вокально-инструментальном ансамбле появляется новый музыкант. Предчувствие перемен слабым ещё ветерком веет не только над ансамблем, но и над страной. Вспыхивает лихорадка выбора: между дружбой и барышом, между любовью и случайными связями, между жизнью подлинной и показной, свойственной временам заученных речёвок и плесневеющих на лету лозунгов. Двигатель сюжета – творческие поиски, шатания, сомнения. Суровой нитью простёгивает сценарий постоянная борьба ячества и выверенного ансамблевого «мы». Звучат в тексте и будоражащие вопросы: если нельзя купить любовь, чем её заслужить? И ещё: уехать, остаться погрузиться в заглатывающую всё глубже и глубже, пучину быта?.. Думаю, Юрию Левитанскому понравилась бы кино-интерпретация его строк, подкреплённых драматическим рефреном. Собирались наскоро, обнимались ласково, /Пели, балагурили, пили и курили/. День прошел – как не было. /Не поговорили. /Виделись, не виделись, ни за что обиделись. /Помирились, встретились, шуму натворили. /Год прошел – как не было. /Не поговорили. /Так и жили – наскоро, и дружили наскоро. / Не жалея тратили, не скупясь, дарили. /Жизнь прошла – как не было. /Не поговорили…
По словам Новалиса: «Жизнь вселенной – это вечный тысячеголосый разговор». Вот почему так хочется, с нынешней молодёжью именно поговорить. Не наставлять, не журить (чтобы не получить вдогон строку философа Соловьёва: «Какие мерины пасут теперь народ!») – поговорить по душам. И сказать о главном: истинное творчество прорыв, а не протест! Художественному творчеству противопоказана открытая публицистичность. И ещё одно. Хватит протестовать против собственного языка! К счастью, в отобранных произведениях и таких «протестов», и подобострастной публицистичности – немного. Язык их живёт, обновляется, хоть и многовато в нём пока англицизмов, уродующих не только русский язык, но и сознание писателей и читателей…
О явных связях слов – уже говорилось. Но есть ещё тайные связи, которые куда важней заурядного здравого смысла и одни только и делают текст неумирающим, вечным. «Таинственная связь слова с сущностью предмета, – по словам А. А. Потебни, – не ограничивается одними священными словами заговоров: она остаётся при словах и в обыкновенной речи».
«Обыкновенная» речь – иными словами яркое, незаёмное просторечие – всегда предшествует качественной прозе и поэзии. Именно сочное просторечие оттесняет на периферию сознания речь натужную, риторическую. Ну а тайные связи слов, на то и тайные, чтобы как следует пережить их в себе и не торопиться выплёскивать на экран или на лист. Преждевременная поэзия и преждевременна проза – дряхлы, немощны. Дадим слову выспеть! Пусть оно сперва прозвучит в медиумальных снах…
Тайное – всегда новое. Новые, втайне созревшие тексты, обновят язык и сознание нации. Обновится со временем и коллективное бессознательное. Обновлённое посредством языка сознание заново пересоздаст жизнь. Да, так! Язык не возникает в ходе истории, он ей предшествует. Хотите наилучших поворотов отечественной истории? Обновляйте язык, образность и стиль художественных произведений!
Сегодня обновление русской литературы идёт параллельно с обновлением России. Но иногда отстаёт. А должно опережать. Нужно, дорогие коллеги, помочь такому опережающему обновлению прейти из мира воображения в реальную жизнь.
.png)
