«ТОЛСТАЯ ТЕТРАДЬ»
«ТОЛСТАЯ ТЕТРАДЬ»
Трилогию швейцарской писательницы венгерского происхождения Аготы Кристоф «Толстая тетрадь» (1986) характеризуют как «стилизованный под детский дневник постницшеанский кошмар». Но собственно ницшеанского тут не очень много, скорее уж – кафкианское. Душной атмосферой романов Кафки пронизана, буквально, каждая страница, но при этом прямолинейного эпигонства Кристоф (в отличие от многих и многих) удаётся избегнуть.
Кристоф любопытным образом экспериментирует с почтенным жанром «романа взросления», как бы выворачивает его наизнанку. В основе книги – дневник, написанный братьями близнецами – Клаусом и Лукасом и описывающий, какие серьёзные физические и психологические испытания им пришлось преодолеть на путях формирования личности в жестоких обстоятельствах перманентной войны. По ходу повествования персонажи, то сливаются в один, то разделяются, к финалу сюрреалистическая дымка становится всё плотней, и читатель так и остаётся в недоумении и на предмет количества героев и даже на предмет самого их существования. Всё здесь зыбко, текуче, ускользающе.
Набор антиутопических стандартов, к которому прибегает автор вполне узнаваем, но эффекта она достигает не столько благодаря описаниям жестокостей, смертей, моральных пыток, сколько благодаря тому, что нащупывает (используя поэтику констатации, безэмоциональной фиксации происходящего, нарочито стёртый язык, техники «нулевого письма») какой-то корневой, кардинальный излом, проявляющийся на социальном, коммуникативном, психологическом уровнях, но по сути являющийся метафизическим, бытийным, общечеловеческим.
Художественное изучение этого излома провоцирует Кристоф на создание психологически достоверного ощущения замкнутости, беспросветности, которое, как ядовитый раствор, пропитывает этот текст. Убедительнее всего концентрация этой страшной в обыденности своих координат безвыходности дана в первой части, собственно и названной «Толстая тетрадь». Во второй и третьей происходит некоторое размывание этого экзистенциального конденсата, нарастание стилевой инерции, хотя и эту инерционность можно при желании эстетически оправдать.
Про «Толстую тетрадь» не скажешь знаменитыми словами Льва Толстого о Леониде Андрееве: «Он пугает, а мне не страшно». Страшно. Хотя ничего такого уж шокового и потрясающего воображение в книге не происходит. Читать её страшно, потому что страшно вообще жить.
Можно согласиться с вынесенным на форзац книги отрывком из рецензии одного французского критика: «великолепный роман о разлуке, выдёргивании с корнем, об утрате идентичности и разбитых судьбах в тоталитарной среде». Только «великолепный» я бы заменил на «добротный», а «тоталитарную среду» на любую среду. Мне кажется, в первую очередь, это роман об азарте выживания и постепенной утрате этого азарта. Бесконечно выживать утомительно, а жизнь так и не начинается и, судя по общему пафосу Кристоф, не начнётся. И от этой хлюпающей пропасти «неначинания» жизни не спасает даже творчество, пытающееся эту жизнь как-то завести, начать уже, в конце концов. Помнится, в писательстве от подступающей экзистенциальной «тошноты» укрылся-таки сартровский Рокантен. Но Кристоф и этого спасения не даёт. И это очень здорово отрезвляет и освобождает от множества мертворожденных шаблонов и иллюзий. Приступая к чтению этой книги, все розовые очки лучше предусмотрительно выбросить на помойку.
О «Толстой тетради» говорят, как о «самой безжалостной книге минувшего столетия», аллегорически суммирующей его страшный опыт подавления личности. Характеристика, может быть, преувеличенная, но отнюдь не безосновательная.
