«ТОЛСТОЙ И ЧЕХОВ. ИСТОРИЯ ОДНОЙ ДРУЖБЫ»
«ТОЛСТОЙ И ЧЕХОВ. ИСТОРИЯ ОДНОЙ ДРУЖБЫ»
…Россия Толстого и Чехова – это не усредненная историческая Россия, но особый мир, созданный воображением гения.
Владимир Набоков
Что общего можно найти у столь разных писателей? Таких непохожих даже внешне личностей трудно вообразить, и уж тем более представить рядом. Рафинированный аристократ, потомок старинного дворянского рода – и интеллигентный разночинец, чьи предки были крепостными. Один – состоятельный помещик, вечный бунтарь, «зеркало русской революции»; другой – студент-медик, вынужденный содержать всю семью, «певец сумерек», «хмурый человек», как именовали его иные критики… Затейница-судьба все-таки свела их. К счастью, сохранилось несколько фотографий, сделанных Петром Сергеенко в Гаспре в сентябре 1901 года. За столиком – Толстой в блузе и белой шляпе. Он повернулся к сидящему рядом Чехову и что-то говорит ему; Чехов, склонив голову, слушает Льва Николаевича. И другой снимок: на кушетке сидит, облокотившись на подушку, смотрит в объектив Толстой; Чехов, вполоборота, сложил на коленях руки…
О чем беседовали писатели? Сын Толстого, Сергей Львович, вспоминал: «Отец с ним разговаривал о литературе, о земельном вопросе, о современном положении России…Антон Павлович кротко его выслушивал и высказывал к его речам почтительный, но скептический интерес. Сам он говорил мало, и не спорил. Отец чувствовал, что Антон Павлович, хотя относится к нему с большой симпатией, не разделяет его взглядов…»
…Толстой легко и скоро вошел в большую литературу ХIХ века, в круг именитых Тургенева, Некрасова, Островского и пр. Чехов под легкомысленным псевдонимом Антоша Чехонте начинал с юмористических рассказов в не слишком солидных изданиях, и едва ли в ту пору мог считаться серьезным прозаиком. Мемуаристы настойчиво подчеркивали простонародность (в самом лучшем смысле), нечто мужицкое даже в лице Чехова. Иван Алексеевич Бунин говорил о «грансеньорстве» Толстого, имея в виду врожденные великосветские манеры яснополянского мудреца…
Толстой, отправив в редакцию «Современника» свое первое произведение, получил письмо Некрасова, которое «обрадовало меня до глупости». «Я прочел вашу рукопись («Детство»), – писал Николай Алексеевич. – Она имеет в себе настолько интереса, что я ее напечатаю. Не зная продолжения, не могу сказать решительно, но мне кажется, что в авторе ее есть талант. Во всяком случае направление автора, простота и действительность содержания составляют неотъемлемые достоинства этого произведения». Реакция искушенного редактора в самом деле не могла не привести в восторг начинающего литератора…
С Чеховым все было иначе. Некто Скабичевский, известный в ту пору критик, утверждал, что этот молодой человек (Антоша Чехонте. – Ю.К.) умрет под забором от пьянства, так как у него искры Божьей нет. Василий Розанов в Юбилейном Чеховском сборнике (1910 г.) в свойственной ему иронической манере замечал: …«Антоша Чехонте» начал писать свои миниатюрные рассказы, в 3-4 страницы, в фельетон длиной, в полфельетона…Оглянулась гордая литература на него, взором назад и вниз:
– Это еще что такое?
Бедный «Антоша Чехонте» съежился…Еще бы не съежиться под величественным вопросом Михайловского. И «Антоша Чехонте» все «писал и писал»…почти не смея выйти в большую литературу, где сидели люди с такими бородами…Как ассирийские боги…» «Публика», серая и непретенциозная, полюбила «Антошу Чехонте», «своего Чехонте», – этого человека в пенсне, совершенно обыкновенного. Чехов довел до виртуозности, до гения обыкновенное изображение обыкновенной жизни…»
Чехов никогда бы не смог написать настоящий длинный роман – он был спринтером, а не стайером, – утверждал Владимир Набоков. – Он словно не умел подолгу удерживать в фокусе узор жизни, который повсюду выхватывал его гений; он мог сохранять его живую прелесть ровно столько, сколько требуется для рассказа, но не мог сохранить детальность, необходимую для длинного и развернутого повествования. Его драматические способности – те же способности новеллиста; недостатки его пьес те же самые, что стали бы очевидны, вздумай он писать полновесные романы. Чехова сравнивали со второразрядным французским писателем Мопассаном; и, хотя в художественном смысле такое сравнение оскорбительно для Чехова, одна общая черта у них есть: у обоих короткое дыхание…
Сергеенко вспоминал: «Лев Николаевич с оживлением говорил об искусстве, цитируя, между прочим, на память и некоторые сцены из произведений Чехова. Чехов скромно слушал, закрываясь рукой от солнца, и, откашливаясь, бросал украдкой взгляд на платок…Вдруг меня дернуло обратиться с вопросом к Чехову: правда ли, что он пишет новую пьесу? Лев Николаевич нахмурился. Чехов, кажется, заметил появившуюся тучку и сказал что-то неопределенное. Чувство справедливости, в конце концов, взяло, однако, верх над любезностью хозяина. «Ну зачем же пьесы? – сказал Лев Николаевич. – Пусть Антон Павлович пишет то, в чем он наиболее силен».
Бунин приводит слова Чехова: «Знаете, я недавно у Толстого в Гаспре был. Он еще в постели лежал, но много говорил обо всем и обо мне, между прочим. Наконец, я встаю, прощаюсь. Он задерживает мою руку, говорит: «Поцелуйте меня», – и, поцеловав, вдруг быстро суется к моему уху и этакой энергичной старческой скороговоркой: «А все-таки пьес ваших я терпеть не могу. Шекспир скверно писал, а вы еще хуже!»
…«Вишневый сад» я видел… в Новой Зеландии! Спектакль поставил на английском языке мой друг, режиссер и актер Вадим Ледогоров, – он преподавал актерское мастерство в оклендском университете ЮНИТЕК. Восхищенно смотрел я на студентов, которые, конечно, не знали ни слова по-русски, но при этом двигались с удивительной грацией, словно очутившись в России конца ХIХ века. Как сумел постановщик научить своих студентов той пластике и музыкальности, загадочной многозначности, что свойственны чеховской «комедии»? Не знаю, не пытался даже найти ответ. Так или иначе, а нелюбимые Толстым пьесы Чехова и сегодня идут на лучших сценах мира, и каждый уважающий себя режиссер не преминет испробовать свои силы в чеховской драматургии…
* * *
Чехов как-то заметил: «Помню, в молодости я и мои товарищи считали величайшим писателем Тургенева, и когда при нас один студент стал доказывать, что гр. Л. Н. Толстой стоит выше, как художник, мы горячо с ним спорили. А после пришлось убедиться, что студент был прав, и Толстой действительно заслонил Тургенева…»
Бунин в книге «Освобождение Толстого» писал: «На Чехова Толстой имел огромное влияние, и не только как художник. Чехов не раз говорил мне в ту зиму, которую больной Толстой проводил в Крыму:
– Вот умрет Толстой, все к черту пойдет!
– Литература?
– И литература.
Он говорил: «Я его боюсь. Ведь подумайте, ведь это он написал, что Анна сама чувствовала, видела, как у нее блестят глаза в темноте».
– Серьезно, я его боюсь, – говорил он, смеясь и как бы радуясь своей боязни.
Говоря о нем, он как-то сказал:
– Чем я особенно восхищаюсь, так это его презрением ко всем нам, прочим писателям, или, лучше сказать, не презрением, а тем, что он всех нас, прочих писателей, считает совершенно ни за что. Вот он иногда хвалит Мопассана, меня…Отчего хвалит? Оттого, что он смотрит на нас как на детей. Наши повести, рассказы, романы для него детские игры. Вот Шекспир другое дело. Это уже взрослый, и он уже раздражает его, что пишет не по-толстовски…»
Толстой, в свою очередь, высоко ценил Чехова-писателя. Пианист и композитор Александр Гольденвейзер записывал в дневнике высказывания Льва Николаевича о Чехове. «У него мастерство высшего порядка. Я перечитывал его рассказы и с огромным наслаждением. Некоторые, например, «Детвора», «Спать хочется», «В суде» – истинные перлы. Я положительно все подряд читал с большим удовольствием. Но все-таки это мозаика, тут нет действительно руководящей идеи…»
Секретарь Толстого Николай Николаевич Гусев отмечал: «Утром по поводу рассказа Чехова «Беглец», помещенного в «Круге чтения», Лев Николаевич сказал мне про Чехова:
– Такой большой талант, и во имя чего он писал! Не то, что отсутствие миросозерцания, но прямо ложное миросозерцание, низменное, материалистическое, самодовольное…Очень милый человек…»
Действительно, Чехову не свойствен был толстовский страстный напор, чужды были религиозные искания Льва Николаевича. Да и сами художнические приемы и стилистика Чехова никак не походили на литературное мастерство Толстого. Чехов сдержан, лаконичен. «Точен и скуп на слова был он даже в обыденной жизни, – свидетельствовал Бунин. – Словом он чрезвычайно дорожил, слово высокопарное, фальшивое действовало на него резко: сам он говорил прекрасно – всегда по-своему, ясно, правильно. Писателя в его речи не чувствовалось, сравнения, эпитеты он употреблял редко, а если и употреблял, то чаще всего обыденные, и никогда не щеголял ими, никогда не наслаждался своим удачно сказанным словом».
Произведения Толстого, всю громаду его романов и повестей, многонаселенных, пестрящих запоминающимися персонажами, с горячими спорами и резкими суждениями, можно сравнить со сложнейшими архитектурными сооружениями. Длиннейшие, едва ли не на полстраницы, периоды, не слишком явная забота о красоте слога, – и тем не менее мы не можем оторваться от повествования, будь то ранение князя Андрея на аустерлицком поле, страшная судьба Хаджи– Мурата, предсмертные терзания Ивана Ильича, любовь Анны Карениной.
Огорчал Толстого чеховский атеизм. Хотя тут не все так просто. Бунин вспоминал, что Антон Павлович много раз старательно-твердо говорил, что бессмертие, жизнь после смерти в какой бы то ни было форме – сущий вздор. Но потом несколько раз еще тверже говорил противоположное: ни в коем случае не можем мы исчезнуть после смерти. Бессмертие – факт. Вот погодите, я докажу вам это…
* * *
В 1975 году в издательстве «Советский писатель» вторым (исправленным) изданием вышла книга Владимира Яковлевича Лакшина (первое издание – в 1963 году) «Толстой и Чехов». С восхищением читал в журнале «Новый мир», где в 60-е годы Лакшин был, по сути, правой рукой Твардовского – заместителем главного редактора, его статьи – «Иван Денисович, его друзья и недруги», о булгаковском «Мастере и Маргарите», о «мудрецах» Островского. И, конечно, не раздумывая, купил книжку о Толстом и Чехове. Мне придется обильно цитировать Владимира Яковлевича, ибо в книге – множество труднодоступных материалов, любопытнейших собственных наблюдений.
Блестящий литературный критик и литературовед, Лакшин обстоятельно исследовал взаимоотношения двух величайших русских писателей, разбирал, что сближает их и что разделяет как художников и мыслителей. «Когда рядом ставятся два писательских имени, невольно раньше всего является мысль о прямой зависимости одного от другого, а то и о возможном подражании, заимствовании. Не бросает ли это обиходное представление тень на саму идею сравнения, не ставит ли под сомнение серьезность, научную основательность такой задачи?» Лакшин убедительно опровергает подобные соображения. Его книга – пример добросовестного, можно сказать даже – дотошного рассмотрения интереснейшей темы. Как познакомились два крупнейших русских писателя, как воспринимали они друг друга, какие суждения о творчестве друг друга высказывали?
Интерес к этим вопросам – отнюдь не праздное любопытство. Почему-то мы с волнением читаем дневники, эпистолярное наследие, мемуары и прочие документальные свидетельства. Хотя Владимир Набоков высказывался о такого рода литературе негативно: «Я не выношу копания в драгоценных биографиях великих писателей, не выношу, когда люди подсматривают в замочную скважину их жизни, не выношу вульгарности «интереса к человеку», не выношу шуршания юбок и хихиканья в коридорах времени…»
След Толстого в жизни Чехова очень заметен, хотя личное их знакомство было поздним, встречи краткими и немногочисленными; между ними не завязалось, как ни печально, даже дружеской переписки. Когда юный таганрогский гимназист услышал впервые имя Льва Толстого, тот уже был известен как выдающийся художник, автор Детства, Севастопольских рассказов, Войны и мира, чье имя стояло в одном ряду с именами Гончарова, Тургенева, Островского, Некрасова.
Толстой, доброжелательно следивший за творчеством Чехова, выражал желание свидеться с ним и, вопреки своему обыкновению, готов был идти знакомиться первым. Владимир Лакшин замечает, что это радует Чехова, но – странное дело – не заставляет его, обычно общительного, стремиться к личной встрече с Толстым. Напротив, Антон Павлович как бы ненароком отстраняет эту возможность.
И вот Толстой сам предпринимает попытку увидеться с Чеховым. 4 января 1893 года в Москве у Толстых гостил Илья Репин, восторженно отзывавшийся о новинке – повести «Палата № 6». Художника обуревало желание навестить Чехова – Лев Николаевич решил присоединиться к нему. Чтобы узнать адрес Чехова, Толстой и Репин отправились к литератору П. Сергеенко, но оказалось, что Чехов в Петербурге…
Сергеенко, который всерьез называл Толстого своим другом, радостно сообщил Чехову: «Недели две тому назад мне пришлось беседовать о тебе с моим другом Львом Толстым, который очень интересовался тобой и рад с тобою свидеться…» Чехов, которого шутка о дружбе с Толстым покоробила, на письмо не откликнулся.
Сергеенко, предвидя определенные моральные выгоды от посредничества в знакомстве двух писателей, продолжает пытаться свести их. Однако в 1893 году встреча так и не случилась. Чехов словно избегал ее. Кое-кто утверждал, что это было результатом застенчивости Антона Павловича. Владимир Лакшин замечает: «Чехову хотелось увидеться, поговорить с Толстым, но именно потому, что эта встреча была для него желанна и полна значения, он боялся, как бы она не вылилась в нарочитое, искусственное и полуофициальное знакомство. Никакой оттенок фальши, натянутости, обычной при первом знакомстве, не должен был отравлять их свидание. А Чехов имел основание опасаться, что это будет иначе, – именно потому, что за посредничество в их отношениях с непрошенным энтузиазмом брались посторонние люди».
«Мне очень нужно в Москву, – писал Антон Павлович сестре, – но противно ехать по такой погоде…Боюсь также, что Сергеенко потащит меня к Толстому, а к Толстому я пойду без провожатых и без маклеров. Не понимаю, что за охота у людей посредничать!»
«Я хотел быть у Толстого, и меня ждали, – писал Чехов А.С. Суворину. – но Сергеенко подстерегал меня, чтобы пойти вместе, а идти к Толстому под конвоем или с нянькой – слуга покорный. Семье Толстого Сергеенко говорил: «я приведу к вам Чехова», и его просили привести. А я не хочу быть обязанным Сергеенку своим знакомством с Толстым».
Сам по себе П.А. Сергеенко, отмечал Лакшин, был неплохой человек и вполне доброжелательно относился к Чехову, но, невысоко одаренный литератор, он имел слабость находиться в приближении к людям известным, значительным и светить отраженным светом. «С Сергеенко я учился вместе в гимназии, – вспоминал Чехов, – это был комик, весельчак, остряк, но как только он вообразил себя великим писателем и другом Толстого (которого, кстати сказать, он страшно утомляет), то стал нуднейшим в мире человеком. Я боюсь его, это погребальные дроги, поставленные вертикально».
Нечто подобное случилось с Толстым и Достоевским. Они оказались одновременно на лекции Владимира Соловьева в Соляном городке. Но сопровождавший Толстого Николай Страхов не представил писателей друг другу, объяснив потом Достоевскому, что Лев Николаевич просил ни с кем его не знакомить. «Злой гений» Достоевского, написавший о нем после смерти писателя вещи, ужаснувшие Анну Григорьевну, извлекал выгоды из этой невстречи. Толстой, да и Достоевский, позднее сожалели о пропущенной возможности…
Встреча Толстого и Чехова состоялась только летом 1895 года. Августовским утром Чехов приехал в Ясную Поляну. Ссылаясь на воспоминания современников, Владимир Лакшин так описывает этот визит. «Миновав въездные белые столбы, он (Чехов. – Ю.К.) не спеша стал подниматься по светлой березовой аллее, так называемому «прешпекту», к едва видневшемуся за деревьями большому барскому дому и неожиданно заметил впереди себя старика в белой полотняной блузе, с полотенцем через плечо. Всмотревшись, Чехов узнал Льва Николаевича. Пересилив охватившее его волнение, Чехов подошел к нему и назвал себя. Лев Николаевич так искренне обрадовался гостю, с такой простотой и непосредственностью предложил ему не мешкая пойти на речку купаться, что волнение и смущение Чехова мгновенно развеялось. Чехов любил вспоминать, что первый серьезный разговор с Толстым происходил у них «по горло в воде»…
Антон Павлович прожил в яснополянской усадьбе два дня и сохранил самые лучшие воспоминания об этой встрече…
Осенью и зимой 1901-1902 годов Чехов и Толстой встречались особенно часто; Толстой из-за болезней, едва не унесших его в могилу, почти год провел в имении графини Паниной, неподалеку от Ялты. Как только позволяло здоровье и погода, Антон Павлович отправлялся к Толстому. Лакшин приводит рассказанный Буниным очаровательный комический эпизод – сборы Чехова перед поездкой в Гаспру.
«Весною я приехал в Ялту, – писал Бунин. – Толстому стало лучше, и как-то при мне Чехов собирался его навестить. Волновался сильно: менял брюки и, хотя все время шутил, но все же с трудом подавлял свое волнение. И чуть не час решал, в каких штанах поехать к Толстому. Сбросил пенсне, помолодел и, мешая по своему обыкновению шутку с серьезным, все выходил из спальни то в одних, то в других штанах: «Нет, эти неприлично узки! Подумает: щелкопер!» И шел надевать другие и опять выходил, смеясь: «А эти шириною с Черное море! Подумает: нахал!»
Заранее извещенные о приезде Чехова хозяева ждали его нетерпеливо, – отмечал Лакшин. – Гостивший у Толстых с утра Сергеенко с ревнивым недоумением записал в дневнике: «Софья Андреевна объявила, что ждут Чехова, таким тоном, как событие». С его приездом все оживились и обрадовались. Сергеенко писал далее: «К удивлению моему Чехов вошел в некотором роде фертом, в модных узких штанах и с «развязностью почти военного человека». Но Лев Николаевич был опьянен Чеховым и все находил в нем превосходным, охотно соглашаясь с ним и уже авансом улыбаясь, когда Чехов собирался острить». Весь день Толстой и Чехов провели вместе, гуляли, спускались по тропинке к морю, дружески разговаривали, сидя на широкой открытой террасе дачи…
Известный публицист и издатель, хозяин «Нового времени» Алексей Суворин, друживший с Чеховым, писал в «Дневнике»:
«Третьего дня приезжал в Москву с Чеховым. Вчера были с ним у Л. Н. Толстого. Пришел Б.Чичерин. Зашел спор по поводу картины Ге из жизни Христа. Как ни горячо доказывал Толстой, что у современного искусства – свои задачи, что Христа можно изображать иначе, чем Рафаэль, с тем, чтобы показать, что мы своими действиями постоянно «распинаем Христа», Чичерин говорил свое, а его постоянно подзуживала графиня Софья Андреевна, и это волновало очень Льва Николаевича. Он вообще, кажется, был не в духе.
…Чехову он сказал:
– Я жалею, что давал вам читать «Воскресение».
– Почему?
– Да потому, что теперь там не осталось камня на камне, все переделано.
– Дадите мне прочесть теперь?
– Когда кончу – дам.
В дневниках Антона Павловича читаем:
1896 г. В феврале проездом через Москву был у Л. Н. Толстого. Он был раздражен, резко отзывался о декадентах и часа полтора спорил с Б. Чичериным, который все время, как мне казалось, говорил глупости. Татьяна и Мария Львовны раскладывали пасьянс; обе, загадав о чем-то, попросили меня снять карты, и я каждой порознь показал пикового туза, и это их опечалило; в колоде случайно оказалось два пиковых туза. Обе они чрезвычайно симпатичны, а отношения их к отцу трогательны. Графиня весь вечер отрицала художника Ге. Она тоже была раздражена.
17 октября. В Александринском театре шла моя «Чайка». Успеха не имела.
10 ноября получил письмо от А. Ф. Кони, который пишет, что ему очень понравилась «Чайка».
1897 г. С 25 марта по 10 апреля лежал в клинике Остроумова. Кровохарканье. В обеих верхушках хрипы, выдох; в правой притупление. 28 марта приходил ко мне Толстой Л. Н.; говорили о бессмертии…
Еще из «Дневника» Алексея Суворина, октябрь 1896 года.
«Чехов говорит, что у него недавно было опять кровохарканье. Он здесь для постановки «Чайки».
«Сегодня «Чайка» в Александринском театре. Пьеса не имела успеха. Публика невнимательная, не слушающая, разговаривающая, скучающая. Я давно не видел такого представления. Чехов был удручен…»
«Сегодня второе представление «Чайки» Чехова. Пьеса прошла лучше, но все-таки как пьеса она слаба. В ней разбросано много приятных вещей, много прекрасных намерений, но все это не сгруппировано. Действия больше за сценой, чем на сцене, точно автор хотел только показать, как действуют события на кружок людей, и тем их характеризовать. Я доволен сегодняшним успехом и доволен собой, что написал о «Чайке» такую заметку, которая шла вразрез со всем тем, что говорили другие…»
Февраль 1897 года.
«Был у Л. Н. Толстого, который не был в Петербурге 20 лет. …О «Чайке» Чехова Лев Николаевич сказал, что это вздор, ничего не стоящий, что она написана, как Ибсен пишет.
– Нагорожено чего-то, а для чего оно, неизвестно. А Европа кричит: «Превосходно». Чехов самый талантливый из всех, но «Чайка» очень плоха.
– Чехов умер бы, если б ему сказать, что Вы так думаете. Вы не говорите ему этого.
– Я ему скажу, но мягко, и удивлюсь, если он так огорчится. У всякого есть слабые вещи…»
15 июля 1904 года в отеле Зоммер, в немецком Баденвейлере Антон Павлович Чехов скончался. Ему было 44 года. Лев Толстой пережил своего младшего товарища на шесть лет…
* * *
Я далек от мысли проводить параллели между Толстым и Чеховым, эти заметки – вовсе не литературоведческий опус. В качестве объяснения моего опыта еще раз процитирую Владимира Яковлевича Лакшина.
Историко-литературное сравнение приобретает смысл, помогает открытию существенных закономерностей, когда сопоставляется творчество двух писателей, олицетворяющих в своих фигурах преемственность поколений, отражающих в своих произведениях еще близкие, но уже различные моменты общественного сознания. Вспомним сопоставление Белинским Пушкина и Лермонтова, Чернышевским – Пушкина и Гоголя.
Любопытная статистика. Опрос, проведенной «Литературной газетой» в 1968 году, показал: первым среди наиболее читаемых и любимых русских писателей-классиков оказался Толстой (36 проц. опрошенных), вторым – Чехов (32 проц.). Не сомневаюсь: если устроить опрос сегодня, цифры, да и имена, будут совсем иные.
…Застал еще те счастливые времена, когда режиссеры и кинематографисты часто обращались к творчеству Толстого и Чехова, когда подписные издания обоих классиков были желанным дефицитом. Достаточно вспомнить блистательные фильмы, вроде «Свадьбы» Исидора Анненского с Алексеем Грибовым, Фаиной Раневской, Зоей Федоровой, Михаилом Яншиным, Верой Марецкой, его же картину «Медведь» с Михаилом Жаровым и Ольгой Андровской, «Эти разные, разные, разные лица», все роли в котором гениально сыграл Игорь Ильинский, «Драму» с Фаиной Раневской и Борисом Тениным. Да разве все перечислишь! Уже не говорю об экранизациях (отечественных и зарубежных) толстовской «Войны и мира» и «Анны Карениной»…
В национальном аудиофонде «Старое радио» (автор проекта Юрий Метелкин) можно насчитать десятки записей: лучшие наши актеры читают произведения Чехова, радиопостановки по его рассказам, не меньше радиоверсий сочинений Толстого, включая знаменитые мхатовские спектакли…
Режиссер Сергей Яшин вспоминал: «Однажды на даче я включил приемник и вдруг услышал что-то необыкновенное. Шел какой-то необычайный спектакль, звучали удивительные голоса. Акустика была изумительная. Все домашние побросали дела и слушали, не отрываясь. Оказалось – «Казаки» Льва Толстого в постановке Алексея Баталова. Это было настоящим потрясением…»
Лет 30 назад мне довелось беседовать с Михаилом Ульяновым. Выдающийся актер делился давно выношенными соображениями.
«Чтение высокой литературы по радио имеет чрезвычайно глубокий и мудрый смысл. В давние времена, когда не было телевидения, радио и кино, в семьях – обыкновенных, даже не дворянских – собирались вечером все вместе под лампой и читали вслух тот или иной нашумевший роман. Происходило общение посредством литературы. К счастью или к сожалению, но ТВ вытеснило книгу. Оно похоже на принудительное питание: хочешь, не хочешь – вылупив глаза, смотришь на экран и глотаешь то, что тебе дают. Сейчас читают в основном урывками, либо от усталости штудирует макулатуру, которая дает, как легкий наркотик, забвение…»
Благодаря внедрению современных технологий сохранены и возвращены к жизни бесценные произведения литературы, есть возможность погрузиться в прекрасные миры любви, горестей и раздумий героев Толстого и Чехова. Неузнаваемо изменилось наше радио, не говоря уже о телевидении, – совершенно иные форматы, иной, как теперь выражаются, контент, и не сказать, что сравнение в пользу нынешнего. Есть, к счастью, «Старое радио» с его богатейшей коллекцией, в интернете легко найти лучшие фильмы прошлых лет, экранизации классики разного качества. Смотрят ли, слушают, читают эти шедевры сегодня? Не хочется думать, что эта возвышающая душу сокровищница искусства никому нынче не нужна…
.png)
