1. Главная
2. #Говоримолитературе
3. «ТРУБАДУР НАСИЛИЯ И СУИЦИДА»

«ТРУБАДУР НАСИЛИЯ И СУИЦИДА»

Признаюсь: никогда не любил ни самого Маяковского, ни его поэзию. Сегодня, полагаю, этим никого не шокируешь и даже не удивишь. Мне могут заметить: дело вкуса. Но вкусом все не объясняется. В чем, однако, причина неприятия поэта, который «был и остается лучшим, талантливейшим поэтом нашей советской эпохи» (И. Сталин)? И мнение лучшего друга советских писателей, подчеркнем, разделяли многие крупнейшие наши литераторы. Попробуем разобраться.

Почитайте многочисленные свидетельства современников, перелистайте беспристрастные исследования, а также, в первую очередь, собственные сочинения поэта, и очень скоро обнаружите: Маяковский ну совершенно не располагает к себе, он высокомерен, жесток, даже бесчеловечен. В абстрактном (или каком-либо еще) гуманизме его не заподозришь. При этом – двойствен, противоречив. С одной стороны, – грубость, «пафос погрома и мордобоя» (Вл. Ходасевич), с другой – сентиментально-слащавые письма к возлюбленной, Лиле Брик, редкие удачные лирические строки: Любит? не любит? Я руки ломаю /и пальцы разбрасываю разломавши /так рвут загадав и пускают по маю /венчики встречных ромашек.

Малообразованность, открытая неприязнь к культуре соседствовали в нем с неуемной жаждой славы и чудовищным самомнением (обращение к Пушкину в «Юбилейном»: «…после смерти нам стоять почти что рядом, вы на Пе, а я на эМ). Человек слабый, с неизжитыми детскими комплексами, он стремился казаться могучим, непобедимо-остроумным, – а между тем таковым не был. Художник Юрий Анненков описывает последнюю встречу с Маяковским во Франции. Поэт произнес охрипшим голосом: «А я возвращаюсь (в СССР. – Ю.К.)… так как я уже перестал быть поэтом». Тут Маяковский разрыдался и прошептал: «Теперь я… чиновник».

Да и касательно остроумия… Валентин Катаев приводит историю столкновения Маяковского и Мандельштама в десятые годы в артистическом кабаре «Бродячая собака», когда О.М. подошел к Маяковскому и произнес: «Маяковский, перестаньте читать стихи, вы не румынский оркестр». Владимир Владимирович, по словам Катаева, так растерялся, что не нашелся, что ответить, а с ним это бывало чрезвычайно редко. Убедительный пример шутки человека эрудированного, с подлинным чувством юмора – и реакции того, у кого оно отсутствует начисто…

С одной стороны – «красивый, двадцатидвухлетний», а с другой – «Маяковского еще в гимназии пророчески прозвали Идиотом Полифемовичем» (Ив. Бунин). И в самом деле: на известном портрете Юрия Анненкова Маяковский с папиросой в углу рта – одноглаз! Ну чем не намеревавшийся сожрать Одиссея пещерный Полифем…

 

Как-то попала мне в руки книга Бориса Носика Русские тайны Парижа (С.-Петербург: «Золотой век», 2001). Ну как не увлечься рассказами о прекрасном и загадочном Париже, где доводилось бывать и с которым связаны волнующие воспоминания? «Старинный город всегда хранит человеческие тайны, – писал в послесловии Борис Михайлович Носик (1931-2015), – и они начинают просвечивать через асфальт, через стены, через уцелевшие предметы по мере того, как ты вникаешь в прошлое города, в перипетии судьбы горожан…»

А горожане сплошь – люди неординарные, известные и не очень, вроде русского императора Александра II и Марии Башкирцевой, Шарля Азнавура и Жоржа Сименона, Татьяны Осоргиной-Бакуниной и Ариадны Скрябиной, Анны Ахматовой и Владимира Маяковского… Какие имена, какие судьбы! И каждый оставил в столице мира свой заметный след. Владимиру Маяковскому посвящен очерк, озаглавленный «Секреты девчушек Каган и дяди Володи».

Автор рассказывает, что неподалеку от бульвара Распай и перекрестка Монпарнаса и по сей день существует скромный отель «Истрия». Валентин Катаев вспоминал: «Я жил в отеле, который мне некогда порекомендовал Маяковский. Его уже не было на свете, а в моей записной книжке сохранился небольшой список монпарнасских отелей, продиктованных мне Маяковским, и среди них отель «Распай»… Сам Маяковский, ярый «монпарнасец», обычно останавливался неподалеку, в отельчике «Истрия», на рю Кампань-Премьер, в маленьком дешевом номере. Он «сидел» в баре кафе «Куполь», где его всегда можно было застать, когда он бывал в Париже…»

Ностальгическая интонация Катаева, горячего приверженца Маяковского, никак не созвучна едкой иронии, насквозь пронизывающей повествование Бориса Носика. Нескрываемая неприязнь его к «девчушкам Каган» (т.е. Эльзе Триоле и Лиле Брик), пожалуй, не уступает антипатии к «дяде Володе»…

В 1925-м году отель еще не прославили своим пребыванием ставшие впоследствии знаменитыми художники и писатели вроде Макса Эрнста или Эрнеста Хемингуэя. Постояльцем «Истрии» не впервые оказался русский поэт, уже тогда слывший воплощением прижизненной славы. Рассказы о его невероятной популярности у советской молодежи, о неслыханных тиражах его книг и благоволении начальства ошеломляли будущих парижских гениев. Бедолаги так хотели расспросить этого русского, как добился бывший футурист такого успеха, но он, замечает автор очерка, не знал французского, вообще никакого иностранного языка не знал. Общаться с ним приходилось через Элика, в дальнейшем снискавшую известность как писательница Эльза Триоле, жена видного деятеля французской компартии, лауреата Международной Ленинской премии «За укрепление мира между народами» (1957), награжденного орденами «Октябрьской революции» и «Дружба народов» Луи Арагона.

О чем же ведут нескончаемые беседы «дядя Володя», как именовала его в пору знакомства юная Элла Каган, и Элик? Главным образом – о старшей сестре Элика, великой Лиле Брик, официальной и вечной любви Маяковского. «Они были рабы, и если у них появлялась иногда мысль о бунте, – замечает Б. Носик, – никто не должен был знать об этом. Конечно, строго говоря, для Элика обожаемая старшая сестра была разлучницей: она увела у нее Маяковского…»

Элик жила как подобает свободной молодой женщине: сочиняла романы по-русски, – по всеобщему мнению, плохие, но в творческой атмосфере, где все что-то писали или рисовали, по-другому было нельзя. Горький, к которому Элика привел Шкловский, сказал: надо жить творчески. И она написала две книжки, весьма слабые, которые в Москве Лиля куда-то пристроила. (Любопытно, что позднее «дотягивать» беспомощные опусы Элика помогал… Исаак Бабель!) Теперь ее задачей было здесь, в Париже, выйти замуж…

Всем этим Элик делилась с дядей Володей. Он тоже откровенничал, жаловался, что Лиля отставила его в конце 23-го – появился новый кавалер. За два месяца «отставки» дядя Володя в муках произвел на свет поэму и лучшие свои стихи. Кто сменил его в роли возлюбленного волшебницы Лили?

«Если б не Юрий Карабчиевский, – замечает Борис Носик, имея в виду интереснейшую книгу Юрия Карабчиевского (1938-1992) «Воскресение Маяковского», изданную в Мюнхене в 1985 году, – никому, может, и в голову не пришло бы перечитать, что пишет об этой странной истории их разрыва с Маяковским сама Лиля. Перечитав, все поняли, что чародейка была, конечно, искусница, такую плела паутину лжи…»

Тут вообще мы вступаем в область догадок, сплетен, вымысла. А если коротко – тайны, ибо никого из свидетелей и участников странной футуристической троицы давно нет на свете. Да и надо ли нам знать, на кого сменила поэта эта обольстительная женщина, сумевшая обратить в свою пользу не только любовь Владимира Владимировича, но, прежде всего, его творческое наследие, став фактически душеприказчицей Маяковского?

Маяковский живет в удивительной семье из трех человек, на двусмысленном праве, на странном договоре – и пишет стихи о неких подонках, «присосавшихся бесплатным приложеньем к каждой двуспальной кровати». «…С начала 25-го тройственный союз Ося-Лиля-Володя приобретает, наконец, успокаивающую симметрию, – замечает Карабчиевский. – Треугольник становится равнобедренным. Впрочем, какую ни взять фигуру, Лиля Юрьевна окажется на главной вершине. До самого последнего дня его жизни она была для Маяковского женщиной номер один, предметом безоговорочного восхищения и неустанного поклонения. Об этом знали решительно все…»

Впрочем, обуреваемый жаждой поклонения и восторга (и дамского, конечно же!), поэт, вероятно, с одобрения и уж точно – с ведома великой и ужасной Лили затевает несколько романов. Один из них (с американкой российского происхождения Элли Джонс) завершился рождением дочери. Патрисию Томпсон (1926-2016) – она предпочитала называть себя Еленой Владимировной – я встречал в 1991 году в московском музее Маяковского на Лубянке. Поразительное сходство со знаменитым отцом, который единственный раз видел свое чадо в 1929 году в Ницце, исключало всякую возможность ошибки или самозванства…

О парижском романе с Татьяной Яковлевой (во втором замужестве Либерман) тоже известно.

Отчет о профсоюзном собрании в борделе – ничего иного не приходит в голову. Не хватает длинноногих, недовыполнен план, кое-какие коротконогие выправлены, но этого все еще мало, и в соответствии с нуждами народного хозяйства, длинноногих приходится выписывать из Парижа, разумеется, временно, пока не будет налажено собственное отечественное производство... А ведь это письмо Татьяне Яковлевой, в которую он был, как будто, всерьез влюблен и с которой перед тем встречался ежедневно на протяжении полутора месяцев, – как раз тогда, когда писал Лиле Юрьевне о Париже, надоевшем «до бесчувствия, тошноты, отвращения». Он уехал, а она осталась, он тоскует, ревнует – казалось бы, все по-человечески.

Так язвительно комментирует стихи Маяковского Юрий Карабчиевский. Известно, что Владимир Владимирович настойчиво предлагал Татьяне руку и сердце, но брак не состоялся. Яковлева вышла замуж за виконта дю Плесси…

В период пылкого эпистолярного общения с Яковлевой Маяковского познакомили (не кто иной, как Осип Брик!) с юной и прелестной Вероникой (Норой) Полонской, актрисой, женой мхатовского Лариосика – Михаила Яншина. Кстати, их встречу накануне гибели Маяковского ярко описал Валентин Катаев в «Траве забвенья». Но и в этом случае до брака дело не дошло…

Книга Юрия Карабчиевского, однако, не об этом. Он добросовестно пытался разобраться, что за поэт был Владимир Маяковский, каковы его поэтические достижения и провалы, чем по-человечески интересна эта личность. Автор «Воскресения Маяковского» по возможности беспристрастен, хотя, конечно, полностью скрыть свои симпатии и антипатии не всегда удается. Открывается книга декларативным пассажем, в котором сформулирована трудность задачи, стоявшей перед писателем.

Маяковского сегодня лучше не трогать. Потому что все про него понятно, потому что ничего про него не понятно. Что ни скажешь о Маяковском, как ни оценишь: возвеличишь, низвергнешь, поместишь в середину – ощущение, что ломишься в открытую дверь, а вломившись, хватаешь руками воздух. Бесконечно размноженный, он всюду с нами, тот или иной – у всех на слуху. Но любая попытка сказать и назвать – кончается крахом, потому что всегда остается чувство, что упущено главное.

А что главное? Виктор Ерофеев в эссе «Маяковский как заложник самоубийства» (1993) утверждал: Маяковский сейчас – самый мертвый русский поэт ХХ века, он никому не нужен: ни читателям, ни властям, не нужен и теперешнему поколению поэтов. В самом деле, идеи его и призывы, которые упоминает В. Ерофеев, ни интереса, ни тем более симпатии нынче вызвать не могут. «Девять десятых его поэтической продукции действительно рифмованная азбука агитпропа… В своих советских стихах он был совершенно беспощадным вампиром-конформистом: воспевал насилие над побежденным классовым врагом, восхвалял зверствующую советскую цензуру, участвовал в травле Пильняка и Замятина, публиковавшихся за границей, требовал лишить Шаляпина звания народного артиста за поддержку безработных русских эмигрантов, глумился над Горьким, медлящим с возвращением, аплодировал сталинским чисткам, поощрял ненависть к православной церкви… В знаменитом стихотворении 1929 года «Разговор с товарищем Лениным», которое многие поколения советских школьников были обязаны учить наизусть, Маяковский в сущности призывал к развертыванию систематического повсеместного террора». Не могу представить, у кого подобные взгляды могут встретить сочувствие. И уж никак не совместимы они с духом поэзии, по определению обязанной проповедовать гуманизм, призывать «милость к падшим»…

Впрочем, уже ранний Маяковский, испытывавший ущербность и агрессию, отличался кровожадностью.

К семнадцатому году, – писал Ю. Карабчиевский, – молодой Маяковский оказался единственным из известных поэтов, у которого не просто темой и поводом, но самим материалом стиха, его фактурой – были кровь и насилие. Тот, кто на протяжении нескольких лет сладострастно копался голыми руками в вывернутых кишках и отрубленных членах, был вполне готов перейти к штыку и нагану…

В 1920-м году восторженные фанаты Юрий Олеша и Валентин Катаев в Харькове слушали выступление Маяковского. «Чугунно шагая по эстраде, он сделал такой жест, как будто вдруг выхватил из кармана на бедре пистолет и направил его в зрительный зал: «Пули, погуще! По оробелым! В гущу бегущим грянь, парабеллум!» Затем его голос загремел яростно, и он не произнес, а как-то проскрежетал: «Самое это! С донышка душ! Жаром, жженьем, железом, светом, жарь, жги, режь, рушь!»

Это даже не пафос разрушения и уничтожения ненавистного старого мира, а истерические вопли садиста. Кого же он ненавидел, поэт, чей талант безоговорочно признавали Ахматова, Пастернак, Цветаева? Да всех подряд!

У него была удивительная способность к ненависти. Он мог ненавидеть все и вся, от предметов обихода до знаков препинания. («С тех пор у меня ненависть к точкам. К запятым тоже».) Каждый новый пункт его автобиографии кончается признанием в какой-нибудь ненависти. Эта ненависть билась в нем и металась, прорываясь то в одну, то в другую сторону. В этом было что-то несомненно истерическое.

А чего стоит его немыслимая, чудовищная строчка: «Я люблю смотреть, как умирают дети»! Виктор Ерофеев называет ее самой эпатажной строкой русской поэзии. Явно слабовато определение! Чтобы написать такое, надо обладать совершенно патологическим сознанием, какой уж тут эпатаж…

Нелюбовь к знакам препинания привела к тому, что их в рукописи расставлял Осип Брик, которому первому показывал написанное Маяковский. Начитанный и хорошо осведомленный в марксистко-ленинских сочинениях, Ося был энциклопедией, советчиком и справочным бюро для малообразованного Володи. С годами, однако, в позиции Маяковского происходят метаморфозы.

Ни благородней, ни умней, ни тоньше Маяковский не стал, – замечает в упомянутом очерке Вл. Ходасевич. – Это – не его путь. Но забавно и поучительно наблюдать, как погромщик беззащитных превращается в защитника сильных; «революционер» – в благонамеренного охранителя нэповских устоев; недавний динамитчик – в сторожа при лабазе. Ход, впрочем, вполне естественный для такого «революционера», каков Маяковский: от «грабь награбленное другими» – к «береги награбленное тобой».

Он, как говорится, бежал впереди паровоза, и чрезмерная его ретивость уже настораживала власть. Может быть, не получалось у него колебаться вместе с линией партии? Не отсюда ли его скандалы, депрессия последних месяцев, разлад с друзьями-лефовцами? Кстати, уж коли вспомнили мы ЛЕФ, надо заметить вместе с Юрием Карабчиевским, чем «…отличается эта программа (ЛЕФа. – Ю.К.) от всех предыдущих? Только приспособленностью к моменту. Стилистика полностью та же и тот же смысл: скандал, нахрап, хвастовство и угрозы».

А тут еще – вступление в РАПП! Ярость вчерашних друзей-единомышленников. Фактический провал «Бани». Юбилейную выставку Маяковского игнорирует начальство и общественность. Вдобавок ко всему – отказ властей в визе для поездки за границу. Зубодробительный, тяжелейший удар! (О чем, между прочим, ни словом не обмолвились ни Эльза Триоле, ни Лиля Брик.) Это ему, такому правоверно-надежному, дружившему с самим Яшей Аграновым, начальником секретного отдела ОГПУ, отказали без объяснения причин! Значит, не доверяют, значит, он уже не свой. Борис Носик высказывает предположение, что «тормознула» Володю сама Лиля, замолвив словечко Агранычу. Возможная женитьба на Татьяне Яковлевой могла лишить ее дивидендов в виде володиных гонораров… Но это лишь догадка, никем и ничем не подтвержденная. Никак не мог великий поэт революции остаться в гнилом и скучном Париже!

Наконец, последняя капля в море общественных бед: выступление в Плехановском 9-го апреля. Он пришел на выступление, готовый к разгрому, и был разгромлен. Не было ни заранее заготовленных шуток, ни рождаемых на ходу каламбуров. Был мрачный, бесконечно усталый, совершенно больной человек, не всегда понимавший, что происходит в зале, – и тупая молодежная аудитория, новое пролетарское студенчество, толпа начетчиков и зубрил, пришедших специально пошуметь, побазарить, размяться после непривычной умственной работы по изучению основ политэкономии.

Маяковский в последние недели жизни действительно был болен, – и физически (грипп), и душевно. Суицидальные настроения все сильнее владеют его неустойчивой психикой. «Не поставить ли лучше точку пули в своем конце», – читаем еще во «Флейте-позвоночнике» (1915 год). Яковлева вышла замуж, о чем Маяковскому сообщила Брик. (Стоит добавить, что годы спустя Татьяна Алексеевна призналась: «Я знала за свою жизнь только двух настоящих гениев: Пикассо... – и, когда интервьюер ждал услышать имя Маяковского, закончила: – ...и Бродский»). Полонская отказалась бросить мужа и театр. Все рухнуло.

«Мысль о самоубийстве, – писала Лиля Брик, – была хронической болезнью Маяковского, и как каждая хроническая болезнь, она обострялась при неблагоприятных условиях... Всегдашние разговоры о самоубийстве! Это был террор».

Остро и болезненно ощущает Маяковский свою никчемность на фоне тектонических процессов – коллективизации, сталинских пятилеток, расцветавшего культа кремлевского горца. Что ему оставалось делать?

Это был очень скучный человек. Там, где не было эстрады, аудитории, состоящей хотя бы из одного слушателя, там, где не было объективно заданного сценария, театрализованного сюжета отношений, – там разговаривать с ним было не о чем, разговаривать было не с кем. Рита Райт рассказывает, как однажды несколько вечеров подряд пыталась записывать за Маяковским все интересное, что он выскажет. Все вечера он играл в карты, ничего примечательного не сказал. «Все осталось в стихах», – поясняет она.

Бывая за рубежом (во Франции, в США и Мексике, Германии, Чехословакии, Польше), Маяковский Запад и западную культуру не понял и не принял. Его «заграничные» стихи примитивно клеймят и бичуют капиталистов, отвратительные буржуазные нравы, словом, все, что сумел разглядеть поэт в свободное от картежной игры время. Оценить богатства музеев и шедевры архитектуры Маяковский и не пытался, потому что в музеи отродясь не заглядывал, а о Нотр-Дам написал глумливый стишок («…под клуб не пойдет»). Биограф не зря утверждает, что свои зарубежные стихи он мог написать и сидя в Москве…

Подступило полное одиночество, – иначе и быть не могло. В его общении с людьми, далекими и близкими, не было ни прямоты, ни равенства, он знал лишь покровительство или подчинение. Все детские критерии и подростковые страсти сохранились в нем, но увеличились в размерах и так перешли во взрослую жизнь. Преклонение перед любой силой, перед всем крупным и многочисленным; боязнь показаться смешным и слабым; деление мира на врагов и друзей, на чужих и своих, на наших – не наших; жестокость и в то же время плаксивость…

И вот 14 апреля 1930 года – закономерный финал с выстрелом в Лубянском проезде. Конечно, всякий добровольный уход из жизни – трагедия, какие мотивы и объяснения не подбирай. Смерть каждого человека умаляет и меня, заметил мудрец-метафизик Джон Донн. Начинается пересмотр, переоценка слов и дел ушедшего. С преувеличениями, сочинением мифов, апологетикой или клеветой и откровенным враньем.

В том, что умираю, не вините никого и, пожалуйста, не сплетничайте. Покойник этого ужасно не любил, – написал Маяковский в предсмертной записке. Увы, все вышло так, как покойник не любил. Появились во множестве воспоминания, километры ученых трудов, эвересты всевозможных трактовок биографии и творчества. И ничего, как справедливо подчеркивал Юрий Карабчиевский, понять нельзя: все про него понятно, ничего про него не понятно. Оставим же Маяковского, который, как ни крути, представляет незабываемую страницу истории советской литературы, филологам, пускай творят новые диссертации…

Материал подготовлен в рамках проекта "#Академия: премия литературных критиков и менторская программа поддержки молодых писателей" при поддержке Фонда президентских грантов.