«ВЫСМОТРЕЛ»
«ВЫСМОТРЕЛ»
Новая книга стихотворений петербургского поэта Евгения Дьяконова «Высмотришь» включает в себя стихи, написанные в период с 2014-го по 2023-й год. Вошли в неё и стихи из предыдущих книг – «Доминошники» и «Другие ништяки». Случайно так получилось или нет, но в заглавиях всех трёх книг обращает на себя внимание шипящий звук «ш». Можно предположить, что он призван передать шуршание тайны, которое всегда различимо у Дьяконова за картинками повседневности – в духе ещё одного петербуржца Александра Кушнера: «Таинственна ли жизнь ещё? Таинственна ещё!».
В предисловии к книге, озаглавленном «Речь о том, что за ней» поэт и издатель книги Ольга Туркина, описывая поэтическое пространство Дьяконова именно как пространство «за-речья», познания поэзии путём самого поэтического письма, не скупится на точные, ёмкие, образные характеристики: «строчка-потрясение, как фара, взрезающая тихую подворотню», «подлинность прямого диалога с Непроизносимым», «змеится смысл…, как бесконечно переливающаяся ванна», «(живо)творящий(ся) стих», «пульсация говорения-горения», «мерцающая ткань во всех направлениях», «раздвигание границ зримого», «вживание в поле чужой судьбы», «стихи-дежавю», «стихи-пузыри», «качели вековечной относительности», «Евгений скатывает шариков смыслов, оставляя внутри них воздух вариаций» и т.д.
Объединяет эти метафоры трудноуловимость самого предмета поэтического мирообретения, формирующая магистральный лирический сюжет книги – стремление заглянуть «за», обнаружить некие бытийные направляющие. Этой задаче отвечает со знанием дела выстроенная композиция книги. Первую главу «Стихии» составляют, как можно догадаться, разделы «Земля», «Воздух», «Огонь» и «Вода», при этом границы между стихиями оказываются проницаемыми на всех уровнях. Во вторую главу «Чувства» входят части, изобретательно названные «В слух», «Вкус языка», «В своём чутье ничей», «Касательно тебя», «Корень зрения / И ты всматривающийся», «Шестое» (как тут не вспомнить гумилёвское «Шестое чувство»). Можно предположить, что в первой главе поэт исследует нечто внеположное ему, а во второй разворачивает оптику на себя. Однако на деле и здесь царит сложноустроенная проницаемость мерцающих границ: внешнее всё время норовит «овнутриться», а глубинные переживания – эксплицироваться в зримых и ощутимых образах, овеществиться. В общем, проницаемо здесь всё, а особенно – время и пространство: «примеряешь греческую мифологию», «Эгейское море внутри».
Разумеется, одним из полноправных героев книги становится «самый умышленный город» Петербург, где «за непрерывностью воды – сады и парки, парки и сады», а «поэзия смерти соседствует с жизненной прозой». Трудно ожидать иного от коренного петербуржца и профессионального гида (и «Высмотришь» можно уподобить экскурсии с максимальным читательским вовлечениям по «стихиям» и «чувствам» отдельно взятого поэта) Дьяконова, который «настолько сроднился с городом», что даже «названия улиц принимает на свой счёт».
Петербург у Дьяконова – непарадный, некрасовский, населённый униженными и оскорблёнными, взыскующими простого человеческого сочувствия: «Люди добрые, ради Христа, / Ну не надо над нами глумиться!». Продуваемый сырыми ветрами северной столицы, лирический герой книги настроен в целом романтически, готов, вопреки всему, «для звуков жизни не щадить». От холостого пафоса его уберегает самоирония и уравновешенность эмоции рациональным началом, способность взглянуть на себя со стороны, в буквальном смысле, выйти из себя. Это очень важно для анализа экзистенциально-пограничного состояния («В живом я наблюдаю неживое»), и настроений депрессивной обречённости («Снаружи ни души. / Внутри – подавно») в которых он пребывает и поиска выхода из них. Он постоянно ускользает от себя самого, то и дело ловит себя на «вечном коме» в горле, на движении «мимо», на устремлённости к «неверному свету» (Питер, конечно, горазд на разного рода видения, иллюзии и галлюцинации), путает «день смерти с днём рожденья», «живёт средь выдуманных бед, как вмёрзший в лёд велосипед», у него «и сил, и времени в обрез», он готов уже к «дуэли в себя». По отношению к себе и окружающему он выбирает позицию отстранения («выгуливаешь сам себя») и остранения, служащего методом самопознания через непривязанность ни к чему и ни к кому.
Лейтмотив блужданий петербургского Одиссея – холод и тьма. Однако это «беспощадное сам знаешь что», эту «бессмысленность во всём» лирический герой старается принимать со стоицизмом («итить твою – отчётливо – идти»), достойным ещё одного знаменитого ленинградца – Иосифа Бродского и даже со сдержанным оптимизмом («Там в тоннеле – Просвет и Парнас / Что же вы всё про Чёрную речку», «смерти нет, воскреснем непременно»). Перманентное предощущение смерти («теменем чуешь: перекладина белая рядом») высвечивает существование обновляющим острым светом, подобным рассвету из песни Владимира Высоцкого, что «как бритва полоснул по глазам». Такой, открывающийся только в «ситуации существования», свет и даёт поэту – пусть шаткие, но – основания бытия, дарует мандельштамовский «выпрямительный вздох», превращает горизонталь в вертикаль: «лежу лежу горизонтален / молюсь тому кто вертикален». Максимально близкий к самому поэту герой Дьяконова как будто ускользает от себя, движется словно сквозь воду, мерцательно истаивает сам в себе и тем острей и яростней испытывает желание – всё-таки воплотиться в себя самого раз и навсегда.
По мере развёртывания лирического сюжета в поэтической рефлексии всё более нарастает молитвенное начало. Вектор дьяконовского поиска – обретение опоры в Боге («Я, душой и телом – бедный, / мыслю о тебе», «На Рождество ко мне пришли грехи»), в стремлении к которому он отталкивается от самого «днища днищ», от точки полной утраты координат и экзистенциальной тошноты, сливающейся с тошнотой бытовой до полной неразличимости: «Вчера рычал, сегодня вою, / Себя в Тебе не узнаю», «а жизнь воняет тошнотой, / не важно – Сартра ли, не Сартра». Из энтропийной тишины (убедительно воссозданной в стихотворении «Рыбный день»: «Храпели все, никто не слышал крика») – сквозь книжность и мифологию, через даваемые самому себе интервью, напряжённое «выслушивание» и собственной исповеди и стука собственного сердца, через «осознание…неистово-тинистых истин» и осмысление неприглядной реальности (где «музыка Моцарта – это звонок на мобиле», а церковь и цирк «друг на друга без злобы глядят, без стыда»), данной нам в ощущениях – он стремится «проложить себе маршрут / из снегопада в благодарность», «превратиться в дыхание, в кровь, в естество», прорваться к тишине благодатной, к подлинной гармонии и соразмерности элементов мироздания («одно другому не мешает / оно ему рукою машет»), нащупать «с вечностью утраченную связь», подготовиться к главному «допросу, что ждёт впереди»: «Куда бы вы думали? – к Лавре», «но мир так благостен и тих / для всех гостей твоих». Прорыв этот может быть только индивидуальным, абстрактной «веры» Дьяконов чуждается – и поэтически и человечески: «Как же трудно верить в чудо, / не вложив перста!». Без смычки вещного с вечным в едином моменте, в «ситуации» прозрение («глаза закрыл, / но распахнулись очи») для него немыслимо: «а ты пьёшь кофе растворимый / и ощущаешь: три в одном».
Стихи Евгения Дьяконова обнаруживают серьёзную и многообразную начитанность их автора («под балконом Иосифа Бродского / я читал Александра Ерёменко»), обусловливающую, среди прочего, тонкость голосовых модуляций поэта. Вдвойне приятно, что начитанностью этой поэт не кичится, не навязывает её, аллюзии и реминисценции не торчат из каждой строки, но уместно вплетаются в стихотворную ткань, находки поэтов-предшественников грамотно и любовно осваиваются и переплавляются: то покажутся «немандельштамовские волки», то вдруг напомнит о себе метареалист Ерёменко, чтобы тут же уступить место поэтам «филологической школы» или минималисту Ахметьеву («ПТИЦ НЕ КОРМИТЬ – / надпись в летнем кафе / Ленинград, 1944»); то проявится Борис Рыжий (строчка «замолкло старое кино» вызывает в памяти рыжевское «включили новое кино / и началась иная пьянка»), то мелькнёт Тютчев («как в Россию – только верить») etc.
Под стать интертексту богат и поэтический инструментарий: разноцветна жанровая палитра (от элегий, ролевой лирики и мандельштамовских «двойчаток» до миниатюр и одностиший; от Николая Некрасова до Некрасова Всеволода), точны и оригинальны эпитеты («запястий твоих акварельных»), органична звукопись («морось о морозе», «акации райский акцент», «травма травы»), разнообразна рифмовка: Дьяконов работает с рифмой виртуозно («угу-углу», «грибами-гербарий»), при этом не боится рифм банальных, бедных («своего-твоего», «пустота-красота», «краях-соплях») и даже тавтологических («тебя-тебя»). Много в книге сложных (но не нарочито усложнённых) многоуровневых метафор («в зимнем лесу исчезает зеркальная пирамида – / это то, что я чувствую по отношению к слову», «позвоночник похож на подстрочник / небывалой осанки, её предстоит обрести»), языковой игры («не выключить звёзды над миром, где всё включено»), ёмкой формульности («в мире нет другого мира, / мира в мире точно нет»).
Это многоцветье поэтической инструментовки не производит впечатления навязчивой пестроты, ибо оцельнено единой авторской интенцией – пути к себе через даруемую поэзией точку «вненаходимости» для всматривания-вслушивания-вчувствования в мир в попытке прозреть «и неподвластное уму, / всегда присущее ему», и «таинство» таянья снега («величие снега подобно величию света»), «увидеть на листве осенней мечтающего инкассатора», заметить, как «с наступлением темноты / оконные стёкла / превращаются в зеркала», услышать, как «будильник хрустит скорлупою яичной». Логика здесь прямая: будучи переполнен поэзией изнутри, Дьяконов проецирует её вовне – в мир, которому так не хватает не столько поэзии, сколько распознающего её тёплого взгляда. В одном из стихотворений Дьяконов обещает «только наблюдать, / не принимать участья», но по факту его сверхпристальное, до «мозолей» на сетчатке «наблюдение» («смотрю-хожу, / смотрю-хожу, / смотрю») в своей интенсивной синестезийности и оказывается полноценным участием.
Таким образом, само название книги «Высмотришь» даёт импульс-исток к разворачиванию её «потокового» сюжета: приближающей к сердцевине бытия настройки зрения, постепенно расширяющегося, как круги на воде, и углубляющегося – вплоть до самых донных подводных камней.
Чтобы выглядеть поэзию в себе и вокруг – мало выглядеть (позволю себе нехитрый каламбур) поэтом, надо им являться, необходимо усилие творящего всматривания. Евгений Дьяконов воплотил это усилие убедительно и действенно. Да и сами его стихи высматривают что-то в читателе, а наше прочтение остаётся на них, как (не)случайный прохожий на фотографии с Невского проспекта.
Всмотревшийся да высмотрит!
.png)
