«ХРИСТОВА КУРИЦА И СТРАННИК ЕСЕНИН»
«ХРИСТОВА КУРИЦА И СТРАННИК ЕСЕНИН»
Весной 1973 года, вместо лекций, семинаров, ансамблей и трио, плотно уложенных в сундучок под названием Институт имени Гнесиных, ходил я несколько раз в Консерваторию, на занятия к Ростроповичу. Мстислав Леопольдович в позу ментора не становился, посещать свой класс студентам других музыкальных учебных заведений не запрещал, нужно было лишь через кого-то из его студентов спросить разрешения.
Ходил я всегда одним и тем же путём: выйдя из метро «Площадь Революции», не спеша поднимался по «Пешков-стрит», как звали мы тогда, шутя, улицу Горького и дальше, дальше по Брюсову переулку – к бывшей улице Герцена, ныне Большой Никитской.
Однажды, идя на занятия к Ростроповичу, и время от времени поддёргивая висевший на плече футляр со скрипкой, взятый для пущей важности, я в первый раз за целый месяц глянул на собственные туфли и обомлел: первобытно-общинная грязь, растительный сор, продолговатые капли весенних московских окраин прилипли к модельным туфлям намертво. На одном из мрачноватых серых домов увидел я вывеску: «Ремонт обуви». Почистив ботинки, на стене деревянной будки заметил приколотый английской булавкой портрет Сергея Есенина с трубкой. Толкаемый молодой задиристостью, спросил:
– Ну и как? Помогает в работе?
Немолодой южанин, глянув на меня с укоризной, вздохнул и не ответил.
Я расплатился и пошёл к выходу из «строения №1», где на первом этаже будка чистильщика и помещалась.
– Сэрхэй Алыксандровыч жил тут одно время, – с каким-то особым, не грузинским и не армянским придыханием сказал мне в спину чистильщик, – толко тебе с твоей музыкой это наверно не интересно.
– Почему это? Всегда любил Есенина.
– Куролесил он тут и плакал. Со стёклышком в одном глазу, в лакированных башмаках и с гармошкой по дому ходил. А теперь про него все в этом доме забыли, – южанин с шумом втянул в себя воздух, – у тебя тоже башмаки фасонные, а чистить не любишь. Возьми баночку с кремом. Бесплатно. Крем бесцветный, в магазине такого не купишь. Меня зовут дядя Арсен. Заходи ещё.
Через две недели, к немолодому чистильщику в мастерскую, я ещё раз и завернул.
Обломленной спичкой выковыривал он из усов плотно влипшие в них капли варенья. На некрашеной табуретке перед Арсеном стоял чёрно-серебряный железнодорожный подстаканник.
– Айва в прошлом году была тягучая, вязкая, – объяснил дядя Арсен, – больно густое варенье получилось… Я знал, что придёшь. Когда ты задумываешься – на ходу шевелишь губами. И даже ушами, – засмеялся он, – значит или музыку, или слова к ней сочиняешь.
– Вы азербайджанец? – спросил я, не зная, что отвечать проницательному южанину.
– Я ассириец. Некоторые неправильно зовут нас айсорами. А кое-кто – даже халдеями. Видишь табличку? – указал он на тёмную, едва читаемую надпись за стеклом висячего обувного шкафчика. Что написано?
– Месо-пота-мия, – с трудом прочитал я клинописные каракули.
– Из этой древней страны мои предки. Дед мой Варда Лазарь приехал в этот дом в 1915 году. Тогда он домом дворянина Виктора Чернопятова назывался. Дед держал здесь обувную палатку. И на Красной Пресне держал. Он мне потом про Сэрхэя Алыксандровича рассказывал, потому что сам я те времена помню плохо. Толко родился, толко свет Божий увидел. Ну вот. В 22 году комнату здесь получила Халина Бениславская. Она тогда в газете «Беднота» работала. Есенин у неё в 23 году и поселился. В октябре-месяце. А потом его сёстры Катя и Шура сюда приехали… Чистить будешь? Чай будешь? У меня термос с собой.
Я отказался от того и от другого.
– А Есенин – он что, всё время жил у Бениславской?
– Нет, бывал наездами. По свету он много путешествовал. Прирождённый странник был. Я – сапожник прирождённый. А он – странник Божий. В 24 году отбыл он на Кавказ. Жизнь свою сочинять дальше. А Халя его верно ждала. Он называл её «заботницей», знал как сильно она его любит. Поэтому, когда возвращался в наш дом, сильно не буянил. Но чудика из себя строил часто. Самым любимым его делом было приходить сюда с курицей на голове. Ты не думай: чёрную курицу он никогда на голову себе не сажал. Только рябую или цветную. Входя в дом, Серхэй Алехсандрович курицу всегда уборматывал, чтоб на голове спокойно сидела. А уже войдя в комнату к довольной своими несчастьями Хале, бережно курицу с головы снимал. В последний свой приход он курицу с головы снял и посадил прямо на письменный стол. Приказал ей сидеть смирно, а сам вдруг как закричит стихами: «В этом мире я только прохожий!» Дед мой, на что смелый был человек, а испугался, отпрыгнул от раскрытой двери. А курица – та сидела на месте и как заворожённая на Серхэя Алехсандровича смотрела.
– А кто ещё бывал у Бениславской?
– Друг её, из редакторов, тут жил. Грандов, что ли? К нему, бывало, приходили. И есенинские друзья наведывались. Только дед мой больше всего запомнил Халю: как две белые сливы с двумя зелёными точками посредине глаза у неё были. На выкате! Есенина она всегда наставляла как учительница. Сам едва её помню, только родился тогда. А рассказов про неё много было. Через год, после того как Серхэя Алехсандровича задушили, Халя на могиле его застрелилась. Когда Халю на Ваганькове похоронили, наш сосед, мудрый перс, сказал моему деду: «Курица на голове – к смерти своей или близкого человека». Так оно для Серхэя Алехсандровича, а потом для Хали и вышло…
«Прохожий» Есенин в тот день сильно меня оцарапал. Склонный к едкому юмору Ростропович из сознания неслышно упорхнул, и побрёл я не в Консерваторию, а назад, в общежитие Гнесинки, на улицу Космонавтов. Нужно было готовиться к экзаменам, и вскоре я нехотя задвинул томик с детства мной горячо любимого Есенина в дальний угол студенческой тумбочки.
Экзамены кончились, наступили каникулы, за ними – осень. С увёрнутыми в пропахшую канифолью бархотку самиздатскими книжками, которые иногда клал вместо скрипки в прямоугольный футляр, завернул я снова в дом № 2/14 по Брюсовскому переулку. Дяди Арсена не было, не было и есенинского портрета. Молодой жёлчный халдей сказал: дядя Арсен болеет, и предложил поправить каблук на правом ботинке. Я отказался и на долгое время историю с живой курицей, лакированными есенинскими башмаками и глазами-сливами Галины Бениславской – забыл.
Вспомнилась история только сейчас, в конце 2020-го, когда попросили написать заметку для «Литературной газеты» о Есенине. Отослав заметку в печать, я тут же подумал: нужно было рассказать про курицу и про то, что был Сергей Александрович неудержимый странник, грубыми верёвками привязанный к городу.
Я стал припоминать есенинские строки, связанные со странствиями и птицами, не вспомнил, полез в Интернет:
Тихий вечер. Вечер-сине-хмурый.
Я смотрю широкими глазами.
В Персии такие ж точно куры,
Как у нас в соломенной Рязани…
Историю про то, как Есенина вместо Персии поселили в Мардакянах, близ Баку, мне когда-то рассказали прямо в том же тропическом саду, где он свои гениальные «Персидские мотивы» и сочинил. Вспомнилось сразу и другое. По мнению некоторых богословов, в христианстве наседка с цыплятами олицетворяет Христа и его паству. Припомнив эти и другие детали, я снова поехал – теперь уже на такси – в Брюсов переулок.
Средних лет ассириец с такими же, как у дяди Арсена, ворошиловскими усиками, сказал мне с печалью:
– Палатку нашу на Пресне закрывают. Эта – видишь? – тоже наполовину заколочена, Лужков разрешал, сейчас почему-то запрещают. Я прихожу сюда каждый день и думаю про лакированные туфли-лодочки. А про Есенина ничего не знаю. Что отец и дядя Арсен про него говорили – забыл.
Я пошёл к выходу.
– Вот, вспомнил! Только одно говорили, – ассириец радостно засмеялся, – сказки рассказывали: мол, курица означает всепрощение. И что он всех простил, говорили. А про Есенина это или нет, сказать тебе не могу.
На Красную Пресню решил я не ехать, ощупав в кармане кредитную карточку, завернул в угловое кафе. Входя, вспомнил конец есенинского стихотворения:
Счастья нет. Но горевать не буду -
Есть везде родные сердцу куры,
Для меня рассеяны по свету,
Молодые чувственные дуры.
С ними я все радости приемлю
И для них лишь говорю стихами,
Оттого, знать, люди любят землю,
Что она пропахла петухами.
В кафе попросил я лист бумаги, но вместо собственных стихов вывел неожиданно въехавшую в ум фразу: «Курица в одной из восточных традиций – провиде́ние. Нужно ли трогать провидение за перья?»
Жизнь подскажет, подумал я и выйдя из кафе закурил в прилегающем к нему скверике. Но внезапно курить расхотелось, я выкинул беломорину, втянул в себя воздух земли и увядающей осенней травы. Земля рядом с кафе пахла кровью молодых, только что зарезанных петушков: ещё неокрепших, хрупких.
Радость от осознания жестокости, но и нежности нашей жизни вдруг пронзила меня. Я шёл и радовался тому, что жизнь жёстче проволоки, острей бандитских заточек. А иначе, как бы мы её теплоту и негу почувствовали? Поэтому и жалеть страшные моменты своей и чужой жизни надо в меру.
Кого жалеть? Ведь каждый в мире странник –
Пройдёт, зайдёт и вновь покинет дом…
Есенин навсегда покинул дом в Брюсовом переулке в конце 1924 года. И, наверняка, хоть изредка вспоминал о нём. Почему? Да потому что пока стоит твой собственный или привечавший тебя дом, все ужасы жизни отлетают от его стен и проходят стороной, как проходит стороной первый, осенний, ещё по-летнему тёплый дождь.
