«МОСГАМ»
«МОСГАМ»
Симфония слов
Звенит, не умолкает московская речь! Ясная, меткая, возносящая к небесам, атакуемая вредоносными вирусами и побеждающая их, – наплывает эта речь музыкой колоколов, втягивает в поющий круговорот и преображает в нём слова чужеземные, а слова архаичные насыщает новым, углублённым смыслом!
Образ речи – один из ключевых образов Москвы. В этой речи – наша жизнь сегодняшняя и жизнь будущая…
Трамвай номер 49. Иногда отправляюсь на нём из Нагатинского затона до Шаболовки. Еду, чтобы послушать московское просторечие: и новое, и прежнее. Здесь в Замоскворечье истинно московские слова ещё звучат. Каждое слово – маленький рассказ, даже небольшая речевая симфония. Важно, конечно, кто слова произносит. Но и само по себе слово, отпущенное на волю, уже без участия отпустившего, укрупняется, растёт, выводит на сцену жизни необычные сюжеты.
Имя такому просторечию – МОСГАМ. Это многоликое, ласково-занозистое облако с миллионом глаз, миллионом рук. Гам – ласкает, гам бьёт по мозгам!
Вот бабища лет сорока, красные щёки, лицо шире плеч, ботинки мужские. Хотя народу нет, входя в трамвай с кем-то намеренно столкнулась, заполошно крикнула:
– Я баба торговая, боевая, меня не трожь!
Чуть повертевшись на новеньком трамвайном кресле, начинает громко тараторить, вроде по мобилке, но явно для всех:
– А сёдни я выходная. Зато вчера таку цену за баранину заломила, – хоть стой, хоть падай. А брали, брали. И завтра заломлю!
Исконное московское «заломить», словно коричневый, с красными прожилками, мотылёк летает по трамваю. Весна, мотыльку хочется на улицу, в базарные ряды, на сладкую пыльцу. Так и кажется, сейчас мотылёк вырастет до невиданных размеров, выдавит стекло, улетит на улицу…
Тут открывается дверь, мотылёк исчезает, с ним и словцо «заломить».
Лысачок в ядовито-зелёном пиджаке, достаёт платок, промокает плешь, говорит громко:
– Цену проезда скостить бы за такую медленную скорость!
Полупустой трамвай всё стоит перед светофором. Слово «скостить», вместе с чьей-то крупной роговой пуговицей летит на пол. Звук тонкий, звук костяной услаждает дробностью и мгновенно отсылает к Москве стародавней.
– Хватит тут «вякать», – это паренёк молоденький, из рабочих, – а то бабосов нагрёб, а всё в трамвае ездишь. Мерин твой розовый, что ли, сломался?
Слово «мерин», исконно-московское, ещё ХV века. Лет двадцать назад оно вдруг поменяло содержание и презрительно «опустив» величавый «Мерседес», снова на какое-то время стало в Москве ходовым.
В трамвай входят двое инженерно-технического вида: внимательные глаза, тонкие, цепкие пальцы.
– Замысловатый чертёжик вышел.
– Да уж куда замысловатей. Какой-то «чертёж времени», ей-богу!
Слово «замысловатый», опять же, московского происхождения. Оно, конечно, за время своей жизни несколько раз меняло акценты, но основное значение – наличие прихотливого замысла – в нём осталось. Слово это как узор на драгоценной шкатулке: сперва ничего не ясно, а присмотришься – хочется до ореховой шкатулки любовно дотронуться щекой, так расслабляет связки и узелки души её узор.
На очередной остановке, в опустевший почти трамвай водвигается чья-то рука в когда-то жемчужном, а теперь буро-сером рукаве. Рука крестит трамвайный салон. Вслед за крестным знамением появляется сухонькая дама. Именно дама! Таким бы дамам как раз на розовых мерсах и ездить, а не галошики поверх сапог с обломленными каблуками обувать.
– Печальник-то наш – помре́, – негромко обращается дама к полупустому вагону.
Потом видит торговую бабу и, подойдя ближе, обращается уже прямо к ней:
– Нет его теперь.
Баба торговая вместо сочувствия регочет:
– Знаю, про какого святошу ты байки травишь! На Затонке он жил, местный. Да у него бабья было больше чем у тебя крючков на лифчике!
Сухонькая дама устало прикрывает глаза, молча разворачивается и на следующей остановке выходит.
Оглядываясь, вижу: промокая платочком слёзы, смиренно ждёт следующего трамвая.
– А чего? – (Торговая баба недовольна: рано сошла сухонькая), – чего, я вас спрашиваю? Все они мужики такие. А те, что под святость косят – и совсем дрянь!
Не наблюдая сочувствия среди трамвайных, торговая начинает быстро махать перед носом руками и покрикивать: «Фу-фу-фу! Как не стыдно, а щё в костюме. Злого духа пустила и сразу вон! Для того, видать, и входила».
На следующей остановке – сразу трое спортивного вида ребят. Молодость, молодость…
– Я его подсёк! Он на асфальт шмяк! Теперь за паролимпийскую сборную выступать будет. Анекдот слышали? Присылает Путину письмо наша хоккейная сборная. Мол, так и так, проиграли канадцами. Но впредь будем шибче стараться и к следующим соревнованиям мал-мал подготовимся… Тут Путин Мишустина вызывает и спрашивает: – Когда у нас крупные соревнования? – Да вот, скоро Параолимпийские игры. – Подготовить эту хоккейную сборную к параолимпийским играм!.. Вот и Витюне, которого я подсёк, – теперь один путь: в параолимпийцы!
Подсёк, подсёк! Ребята спортивные и не догадываются, как властно и веско, это рыбацкое, увёртливое, всплеснувшееся впервые на берегах Учи и Клязьмы слово! Исконно московское, вобравшее остроту взгляда и решимость местных жителей…
Образ речи – одухотворяет толпу. Толпа творит внешний город. Внешний город тянется к городу внутреннему: потаённому, спрятанному в языке, в мыслях. Внутренний город рождает страну. Московское княжество было сильно не только военными победами, но и кинжальной остротой речи. Речи победной, услаждающей, устроительной!
Теперь не так… Мыслей в речах мало: стёб да стёб кругом. Склонность к ломанию дурака (не сказочно-мудрого Ивана, а дурака слюнявого, шепеляво-плюгавенького) иногда доводит до слёз. Язык насыщается посмеюнством ширяльщиков, хохотом дьяволиц. Всем, чем угодно лишь бы «серьёза» не было.
Новая остановка. Входит остроголовый человек с бабочкой на шее, в женской вязаной кофте. Чучело – иначе не скажешь. Неуклюже спотыкается, встаёт на ноги, снова падает. Ну, тут всё ясно! Длиннейшая юбка, как у гувернанток позапрошлого века, на бёдра натянута. Чучело беспокойно шевелит плечами, подёргивает спиной. Проходит вперёд. На спину остроголовому кто-то прицепил изготовленную из чёрных медицинских масок летучую мышь.
– Сними мышака, – кричат ему, – сдёрни!
Остроголовый от смущения мало что понимает, начинает стаскивать юбку, на миг замирает, юбка сама падает к ногам. Розовое бельё, уханье, свист.
Остроголовый кидается к выходу, мышь медицинская распустив крылышки, на верёвочке за ним волочится… Тут очередная остановка.
– Фома поспешил, да людей насмешил – увяз на Патриарших, – лукаво щурится нестарый ещё крепыш, с карандашом в нагрудном кармане, – а публика у нас в трамвае, – уже тише добавляет он, – хуже, чем былая «садовая публика». В конце XIX века такая публика в Москве появилось. Коротала время в увеселительных садах с недорогим пивом, дешёвыми развлечениями, пошловатым флиртом. И чаще всего в саду под названием «Чикаго». Пуще всего жаждала та публика плотских и гастрономических утех. Ну а публика нынешняя, чаще манерничает и одного пиара ищет, – обиженно, уже себе под нос, бурчит крепыш.
Тихо радуюсь: «Молодчина, умница, знает, что поговорка про Фому, появилась в Москве в то время, когда Козье болото только-только переименовали в Патриаршие пруды, и болото ещё чавкало, а кое-кого и засасывало. Когда болото до дна осушили – вторая часть поговорки, ясное дело, отпала».
– У нас хоть и не Патриаршие, а тоже места такие, что можно в липкой тине по шею увязнуть, – внезапно вступает шамкающий и всё пытающийся вскочить на ноги старичок, – у нас почище дела…
Деваха с ним рядом сидящая, закрывает старичку рот ладонью, шипит по-змеиному:
– Молчи, занудище.
– Молчу, молчу, попка моя золотая!
– Рыбка, рыбка я, старый дурак, – понижает деваха голос до шёпота.
– Я ж и говорю: рыбка-то рыбка, а щупальца, как у медузы.
– Нет, вы только гляньте! Всё у него шиворот навыворот…
Разница в возрасте – полстолетия. Деваха, видно, та́ ещё: грубо крашенная, выворачивающая напоказ свои прелести.
Но старичок деваху уже не слушает, вскакивает на ноги окончательно:
– Говорит, – из Керчи приехала, а про Медузу Горгону не знает. И что такое шиворот-навыворот не понимает. Так я при всех, молодой человек, – обращается он уже прямо ко мне, – скажу ей! Шиворотом на Москве издавна назывался расшитый воротник боярской одежды. Знаком достоинства такой воротник был. Мой предок его носил! Во времена Ивана IV боярина прогневавшего царя одевали в одежду вывернутую наизнанку! Вот я ей дома платье наизнанку и выверну! Я ей…
Трамвай тормозит. Влетает, раскинув крылья чёрного пальто, средних лет гражданин. Мордочка, как у нетопыря, тёмненькая, узкая, рот раззявлен, из ушей – дым, шарф вокруг шеи и шипастая роза в руках.
– Чё примолкли, маралы? И вы кошёлки, чё языки попрятали? Боитесь, шипами израню? То-то же, – взмахивает он жёлтой розой.
Раньше таких звали трамвайными хамами. Сегодня зовут – отморозками. Хотя чисто московское выражение трамвайный хам – точней, отмашистей. В 20-е годы ХХ века выражение это всю трамвайную Россию заполнило до краёв, именно тогда так стали называть охламонов в общественном транспорте безобразивших. Живёт это словосочетание и до сих пор.
– Всем сидеть тихо! А то заблюю пальтишечки ваши!
Хам бухается в кресло, достаёт из кармана банку с пивом. Но замечая, что поднялись три мужика пиво прячет и на следующей остановке потихоньку трамвай покидает.
Целых десять минут – тишь, сопенье, покашливанье.
Может, никогда так выразительно пуст и так взрывчато говорлив не был московский трамвай как в дни пандемии и всеобщего домоседства!
49-й замедляет ход. Конечная, Шаболовка. Таинственная Шуховская башня, словно колодец, уставленный в синеву времён, подступает. А тут зайца поймали. Правда, не в нашем трамвае. Не дают зайчику выскочить, руки втроём раскинули, как изгородью, огородили. Молоденький контролёр поёт петушком: «Все зайцы – козлы!» Две здоровые, но вяловатые тётки-контролёрши петушку поддакивают.
Спешу вмешаться, но не успеваю: заяц – немолодая, однако прыгучая и далеко не пенсионного возраста «зайчиха» – даёт дёру.
Хорошо бы и вернуться домой на трамвае! Но голова уже переполнена московской симфонией слов, иногда перерастающей в шумливый и слегка безалаберный МОСГАМ. Поэтому вызываю такси.
А тем временем продолжает набегать на меня острыми ветерками живительная речь Москвы.
Речь – новая мировая стихия, не менее значимая, чем воздух, земля, огонь. Речь московская по-особому музыкальна, многоритмична, полна историй и притч: иногда юрких, коротких, иногда глубоких, продолжительных. Проступает и вовсе неведомый Персонаж: МОСРУС.
МОСРУС – это свободный, соборный, возникающий из личностно-хорового начала язык. Именно в его сердцевине вспыхивают все новые замыслы, рождаются все новые дела, формируются новые характеры.
Время – характеры обтачивает. Любой государственный строй – то лечит, то калечит. А окончательно формирует личность человеческую – личность языковая. Новый язык, новый МОСРУС и характеры оформляет новые. К примеру, такие:
Сверхискренний – сочетает поразительную наивность с действенной добротой. Из-за доброты попадает в неудобные истории, но выходит из них, светясь от счастья.
Антипартиец – проникшись отечественной историей, ни за какие деньги никакой партии служить не станет. Только личные усилия. Но они – до сладостного изнеможения.
Инакотерпимый – это отнюдь не «терпила»! Он просто знает: каждый народ идёт к Богу своей тропой. И она священна не только для этого народа, но и для всех других.
А вот МОСГАМ частенько рождает характеры совсем иные:
Слухоплёт – сам запускает слушок и сам на первой же на тусовке спрашивает: «Слыхал? Нет? Так я тебе расскажу».
Мозгомой – бледно-серый от болезненного стремления к показухе и пиару, без конца пристаёт: напиши про меня! И бородку пощипывает, и от предстоящего дурилова глупеет окончательно!
Галдун-сутяжник – этот, галдя, жалуется на всё: на собственную кошку, на власть, на безвластие, на погоду, на Всевышнего, а главное на судейских, не дающих его кверулянтству развернуться во всей красе.
Себяшка – тут на уме лишь одно: сэлфи, сэлфи, сэлфануть, сэлфануться!
Но ведь МОСГАМ с его сором и даже порчей характеров порой просто необходим. Без просторечия – никак. Именно просторечие преграда дикому иноязычию, которое скоро дожрёт язык наш до конца, даже косточек не оставит!
Вдруг поперёк этих мыслей – сосед-сутяга.
Поэтому – быстрей, быстрей на такси!
Таксист болтливый попался. Хотел вызвать другого, но решил-таки болтовню дослушать.
– … сегодня с утра «сизый» до изумления клиент попался. Двух слов связать не мог. Ну и пошло-поехало. Не мой сегодня день, видать! Глядь – на обочине кукарь стоит… Бомбила-частник хотел его подхватить. Я опередил! А чё? Зэ-зэ – ну, по-вашему, заказа – нету. Я и взял кукаря на обочине. А он оказался «метровый». До метро, мол, меня подкиньте, а дальше – ни-ни. А оно мне надо до метра́ возить? Не довёз, высадил, сказал дальше нельзя. Но кукарь бултыхаться не стал: всё равно заплатил. Тут – зэ-зэ. Рванул от радости, не включив навигатора. И в Лимпопо заехал. По-нашему, заблудился в незнакомом районе. Но оказалось не зря! Попался пассажир с наваром, мы таких называем – «жирдяй». Правда, после него «вонючкой», пользоваться пришлось.
– Скунса с собой возите?
– Какого такого «кунца»? А брызгалкой-«вонючкой» могу тебя сбрызнуть.
Я отказался.
– Да ты, вижу, «диплодок»! Ну, то есть, при Брежневе вырос. Ладно, не обижайся. Вижу: не мозгоклюй ты.
– А это ещё, что за зверь?
– Так мы, таксисты, клиентов, требующих особого внимания зовём. А с Брежневым, говорят, поспокойней было. Сейчас-то одни встряски. Вот и вчера: «Арамобиль» с «Яшкадрочером» столкнулся. Что было! Клоуны, стригуны, продавцы полосатых палочек, телепузики с феном, платные консультанты, – короче, ГИБДДэшники понаехали. Жезлами тычут, Арамобиль чуть не бархотками протирают, на Яндекс-дрочер наезжают всем скопом. Но водила-армянин из Арамобиля нормальный попался. Подошёл ко мне: «Извини, браток, что и тебя в это дело втянули. Я «пионера», ну, то есть, пацана без сопровождения, везу. Такой попался – хоть из тачки выпрыгивай. Видно родным-то не слишком он пригодился. Из-за него в аварию я и попал…» Короче, поговорили по душам, разъехались. «Клоуны» чвакалки свои включили и тоже слиняли. Один Яшкадрочер на дороге остался…
Подъехали к дому.
– Получите, – говорю, сколько положено, – только язык кончайте ломать, а то по шее накостылять могут.
– Ладно, не обижайся! Хочешь, полцены с тебя возьму? Чтоб ты понял: не совсем «чунга-чанга» я. У нас, когда вину признают, говорят: мол, чунга-чанга я. Только я чунга наполовину!».
Выйдя из такси, я запечалился. Океан московский речи, то убывал, то прибывал. Волны его несли мысли радостные и не очень. Например, такие: русский язык в ХХI веке не является больше саморегулирующейся системой! Его регулируют, набивают трухой и сором – извне. Нужно помочь языку! Ведь именно в русский язык, в его развитие были вложены лучшие силы страны. Язык наш громаден в запасах. Глубок. Таинственен. Богоугоден. Космичен!
Пришла и такая мысль: МОСГАМ не враг русскому языку. Не схож он с открытой агрессией иноязычия! Нужно лишь принять участие в разумно-талантливом регулировании МОСГАМовского просторечия, сделать его инструментом ежедневного словотворчества!..
Создавая мир, Творец поручил каждому народу довести до степени совершенства, одну важнейших стихий мира – язык. Исполним ли поручение? Или снова услышим: «Предки работали – мы отдыхаем».
Языковое нерадение подобно вечной смерти. И наоборот: язык, передаваемый от одного носителя к другому не только подобен вечной жизни, а, по сути, и есть вечная жизнь: её новое вещество, новая стихия.
Береги образ речи, Москва! Укрупняй-укрепляй его. И тогда встанет во всю ширь – главней и выше царей, генсеков, чинуш и англозависимых долдонов – напитанный невиданной мощью будущих замыслов и дел – язык-историотворец!
