Алина Пожарская

---

Родилась в Москве, окончила Московский государственный лингвистический университет. Публиковалась в детской периодике и сборнике «Жизнь вокруг нас». Лонг-листер премии «Лицей» (2018). Участница Форума молодых писателей России, стран СНГ и зарубежья (2017, 2018), Семинара детских писателей (2017, 2018), Семинара молодых писателей СП Москвы (2017). Живет в Москве.

 

* * *

Очерковая документальная повесть – редкий жанр для современной детской литературы. И уж тем более, когда действие ее происходит в приюте, где живут спасенные кошки и собаки. Но автор рассказывает не только о судьбах спасенных животных, но и как бы незаметно в эти рассказы вклиниваются и судьбы людей – волонтеров, добровольно отдающих часть своей жизни приюту, и других – посторонних.

«– Аля! Прячься!!

Прятаться на полигоне некуда, поэтому я встаю в бойцовскую позу и протягиваю руки для обнимашек. И не падаю только потому, что те, кто собирался сбить меня с ног, в итоге окружили с двух сторон. Царь и Марфа. Они не очень-то крупные – скорее поджарые, – но из вольера вылетают на полной скорости, отсюда и Кристинкино предостережение.

Уважив, облапав и обшерстив меня, они тут же переключаются на следующий объект: волонтёра Майю с печеньками.

Царь и Марфа – соседи по вольеру, и все удивляются, узнав, что они не родственники. Оба весёлые и разбитные, и у обоих один узор – коричневые этюды на белом. Один узор на двоих, только Царь гладкий, а Марфа курчавая, и нос у неё чуть лисий. А ещё они вечно во всём соревнуются, хоть и получается это у них не агрессивно, а весело. Сангвиники, что тут скажешь.

– Царь, иди нафиг! – Майя машет руками, отгоняя белую морду от Марфиной порции крекеров. Марфа прекрасно понимает Царёвские настроения – она такая же – и не злится: быстро уминает крекеры и подметает хвостом полигон.

– Пофоткай меня с ними, – просит Кристинка. – Если нормально выйдет. Они ещё долго тут дебоширить будут.

Фотки нужны для приютского паблика: хоть Царь с Марфой и не щенки – по человеческим меркам им под тридцатник, – шанс на пристройство у них неплохой: видные, общительные, бесшабашные собаки».

Так живо, энергично, с добрым юмором написана одна из сцен этой повести. И перечисленные достоинства украшают весь авторский текст. Полагаю, о том, что вся повесть проникнута заботой и любовью (причем, без так называемого сюсюканья) к населению приюта, говорить излишне. Как и в жизни, в повести встречаются и печальные, трагические моменты. Кто-то из хороших людей уходит из жизни, «уходят» порой и животные, описан суд над живодеркой. С другой стороны – приходят новые помощники, а подруга рассказчицы даже превращает влюбленного в нее студента в волонтера. Очень хороша и последняя сцена, когда собаку, привыкшую жить за решеткой, впервые выводят на свободу в чистое поле.

Валерий Воскобойников

 

 

 ДРУГИЕ ВОЛЬЕРЫ

 Волонтёрские записки

 

Посвящается, ясное дело, Кристинке, а также приюту на улице Зорге и всем его обитателям.

 

 

Пролог. Другие вольеры

 

В зоомагазине, в шкафу за стеклянной дверью, лежит чихуахуа. Над ним табличка: привит, кастрирован, в роду такие-то и такие-то личности, цена – сорок тыщ.

Чихуахуа лежит на боку, как будто выполняет команду «Умри!». Косит пластмассовым взглядом в зал магазина.

Рядом останавливаются две девушки.

– Смотри, на игрушку похож!

Это звучит умилённо. Умилённые, страшные слова.

В соседнем шкафчике – площадь у них примерно как у аквариумов средней величины – сидит шпиц. У шпица приступ интроверсии, он повернулся мордой к стене и мохнатым задом – ко всему человечеству. Привит, кастрирован, расчудесная порода такая-то, сорок пять тыщ.

Кристинка ждёт меня снаружи. Это магазин рядом с приютом, обычно мы закупаемся в другом магазине, около её дома, там нет животных. Сюда она вообще заходить отказывается. «Концлагерь», – говорит.

…Когда-то я писала этому магазину письмо: что происходит? Почему они лежат на потном боку и уходят в себя? Жара? Тоска? Нехватка движения и игр? Водка-наркота? (Ладно, последних двух слов я не писала, но они неотступно, голосом Летова, пелись у меня в голове.)

Ответили. Собак утром и вечером привозит-увозит специальный заводчик. Выгуливают специальные выгульщики. И собакам не жарко: под потолком аквариума колыхается специальная синяя мишура. Это кондиционер. А на стёклах написано, чтобы люди костяшками не стучали и фотокамерой не пыхали. Всё под контролем, всё идёт по плану.

Но пластмассовость во взгляде у чихуахуа никуда не девается. Ей некуда деться, как некуда деться соседу-шпицу от людей вокруг. Это лазейка, сквозь которую сочатся, сочатся на них тоска и уныние.

Они на виду.

…Я забираю консервы, пелёнки, купленные на деньги жертвователей. Трамбую в пакеты и выхожу к жмурящейся от солнца Кристинке. Она отбирает у меня один пакет, и мы идём к промзоне.

 

*

– Аля! Прячься!!

Прятаться на полигоне некуда, поэтому я встаю в бойцовскую позу и протягиваю руки для обнимашек. И не падаю только потому, что те, кто собирался сбить меня с ног, в итоге подпирают с двух сторон. Царь и Марфа. Они не очень-то крупные – скорее поджарые, – но из вольера вылетают на полной скорости, отсюда и Кристинкино предостережение.

Уважив, облапав и обшерстив меня, они тут же переключаются на следующий объект: волонтёра Майю с печеньками.

Царь и Марфа – соседи по вольеру, и все удивляются, узнав, что они не родственники. Оба весёлые и разбитные, и у обоих узор – коричневые этюды на белом. Один узор на двоих, только Царь гладкий, а Марфа курчавая, и нос у неё чуть лисий. А ещё они вечно во всём соревнуются, хоть и получается это у них не агрессивно, а весело. Сангвиники, что тут скажешь.

– Царь, иди нафиг! – Майя машет руками, отгоняя белую морду от Марфиной порции крекеров. Марфа прекрасно понимает Царёвские настроения – она такая же – и не злится: быстро уминает крекеры и подметает хвостом полигон.

– Пофоткай меня с ними, – просит Кристинка. – Если нормально выйдет. Они ещё долго тут дебоширить будут.

Фотки нужны для приютского паблика: хоть Царь с Марфой и не щенки – по человеческим меркам им под тридцатник, – шанс на пристройство у них неплохой: видные, общительные, бесшабашные собаки.

Кристинка переделывает рыжий хвостик, возродив его чуть выше, на макушке, оправляет синий комбинезон – яркий, новый, на смену старому и испорченному крысами – и принимается за своих подшефных. Наклоняется над Марфой, чешет курчавый затылок, опускается на корточки, жмурится, тискает обоих и в конце концов берёт Царя в охапку и усаживает его перед собой на задние лапы.

– Вот мы какие красивые! Самые красивые! Ну, как такого не взять!..

Я недавно обчиталась умных книжек про собачий язык. Там, если вкратце, – о том, что псовые понимают нормальные человеческие сигналы по-своему, и некоторые сигналы им неприятны. Теперь я невольно анализирую сценку между Кристинкой и собаками и представляю себе, о чём Царь с Марфой сейчас могут думать. Получается примерно как у Джойса – поток сознания.

Села нос к носу: вызовугрозааларм!

Наклоняется над Марфиной головой: доминированиеугрозааларм!

Обнимает Царя для фотографии: а этовообщечтозаштукеньтупорылаяносомтычутаааааааааа помогите!!!

– Ты бы покинологичнее встала, что ли, – говорю. – Кинологи фотки увидят и плеваться начнут.

– Да что ему сделается, если три секунды попози… – отзывается она и захлёбывается от Царёвского поцелуя: улучил момент.

 

*

В каком-то смысле она права. Если эти фотографии и попадутся на глаза паре-тройке кинологов, те просто поплюются и забудут. Но нам-то нужно привлекать широкий круг людей, а широкому кругу тисканья и селфи анфас нравятся больше. Да и на Кристинку собаки реагируют точь-в-точь, как люди. Тем нравится её трогательная внешность, а собаки видят такую же нежность в её натуре. У неё полная гармония в этом плане.

А родной пёсий язык, язык жестов и телодвижений, в приюте за ненадобностью уплывает. Вернее, забивается в глубины сознания, и вытащить его обратно не так-то просто.

Но главная причина, почему человечий язык приютские псы принимают взахлёб, – главная причина видится мне в другом.

Им не хватает внимания.

В магазине животные этим вниманием измучены. Что с того, что там висит табличка – стекло руками не лапать? Взглядами тоже залапать можно. Отсюда тоска и уход в себя.

Здесь, в приюте, – другая крайность. Здешние – брошены и не прошены. И когда приходят волонтёры – полигон светлеет.

Гулянки. Игрушки. Почесушки. Крекеры. Да крекеры – чёрт с ними: вкусно, невкусно, ты дай, разберёмся.

В жизни на десять минут появился смысл. У тех, магазинных – десять минут отдыха от людей, у этих, приютских – десять минут людей.

Это другие вольеры.

 

 

Глава 1. Чинуша

 

А познакомились мы в суде.

Вернее, как познакомились: девиртуализовались. За три дня до того я добавила её в друзья в «контакте» и спросила:

«Здравствуйте, вам корм нужен?»

В ответ пришло сообщение со смайлами вместо пробелов.

«Здравствуйте!)Всегда нужен!)Это же приют!»

Чуть ранее моя ученица Настя сдала мне на руки тринадцать кило диабетического корма, из которого вырос её овчар. Тринадцать – потому что два кило он уже схомячил.

На следующий день корм у меня забрала самовывозом на машине какая-то девушка-волонтёр. Кристинка скооперировала нас. А с ней мы списывались несколько вечеров подряд. Кристинка на пять лет меня младше и учится на госслужащего. Однажды она мне написала:

«Не хочешь в суд сходить?»

Я поперхнулась.

«Судят малолетку, – продолжала она, – за то, что покупала в зоомагазе котят и отреза́ла им головы. Был ещё парень, но его по малолетству отпустили. Нужно побольше слушателей. Это в четверг».

В четверг я стояла в центре зала соседней станции метро и смотрела по сторонам. Кристинку я легко могла проглядеть: на аватарке у неё стояло дерево и цитата Махатмы Ганди. Но я её не проглядела. Выбежала мне навстречу: невысокий рост, гладкие рыжие волосы, бежевый пуховик. Чёрные, немного раскосые глаза, лучезарная улыбка.

– Привет, извини, давно ждёшь? Поехали, там ещё телевизионщики подойдут, движухи будет много, маразма тоже.

Мы сели в поезд в сторону центра.

– Ну, рассказывай, – прокричала она мне в ухо. – У тебя есть собаки, кошки?

– Два кота, – ору в ответ.

– Подкидыши?

– На помойке нашла обоих!

– Кастрировала?

У меня, кажется, ползёт вверх правая бровь.

– Не-а, – отвечаю. – Но с этим нет проблем. А у тебя – Вадос, так?

О Кристинке я была немного начитана в «контакте». «Вадос – мой лучший любимый друг!», – сообщала она под фотографией, где обнимает годовалого овчара с болванским выражением на морде.

Когда, таким образом, основное знакомство состоялось, Кристинка рассказала мне подробности дела.

Началось всё в лохматом году, когда оба – и парень, и девка – были школьниками. Парню на тот момент не было и шестнадцати, поэтому его отпустили. Девка чуть старше и огребает теперь в одиночку. Они ещё и встречались, а потом он её бросил. Бабья доля – полный набор.

В предбаннике уже собрался народ: парочка активистов – тоже лет на пять меня младше, пара Кристинкиных сокурсников и охранник в скафандре почти, как у Дарта Вейдера.

– …Я вообще часто езжу в Вязёмы, – рассказывала кому-то низенькая девчонка с пухлым и грозным лицом. – Там мой знакомый сидит. А сюды у меня вообще аккредитация. Активистка, спрашивают? Чё, правда, что ли? Ага, а по мне прям незаметно, да? Бесит.

Девчонку отбрасывает дверью в сторону, и в предбанник вваливаются люди с камерой, штативом и предприимчивыми лицами.

– Макс, – представляется парень лет под тридцать, с профессиональной хитрецой в глазах. – Пойдёмте, пойдёмте, скоро начало.

Охранник щупает нас, и мы поднимаемся на третий этаж.

– Вот эта?

– Ага.

Девка-живодёрка сидит в трёх метрах боком к нам, нога на ногу, лицо рябое и не выражает абсолютно ничего. В нашу сторону не смотрит; краем глаза уловив камеру, спокойно берёт папку и заслоняет ею лицо. В таком положении и остаётся.

– Значит так, – говорит Макс, не особо стесняясь живодёрки. – Кто из вас активисты? Вот вы все? Короче, смотрите, мы делаем сюжет. Вот после суда она выйдет, а там её уже ждёте вы. Вот, держите бумажки, кинете в неё и покричите что-нибудь.

– Чего?!

– Ну чего-чего. Типа «сдохни тварь». Ну проявите фантазию, нам сенсация нужна!

Он суёт нам какие-то бумажные огрызки, аккуратно разодранные и скатанные в шарики, а его коллега – девушка-оператор с каре и мартышечьими чертами – предлагает всем беляши. Я вежливо отказываюсь, ребята переглядываются: они ещё немного ошарашены тем, что им предстоит. Только Кристинка еле заметно усмехается.

Тут открывается дверь в зал суда, всех зовут, и мы идём – кто с беляшами, а кто с бумажками.

Зал тесный и полупустой; мы падаем на галёрку, телевизионщики скрежещут штативами сбоку. За нами всё та же дартвейдеровская охрана. Судья – моложавая тётка с высохшим лицом. Живодёрка сидит в первом ряду, чуть наискосок, рядом с ней – рыхлая баба с пергидролем и в костюме «Абибас». Мать её.

…Честно говоря, о чём шла речь на заседании, я помню плохо. Заседание было уже четвёртым или пятым по этому делу; всё уж давно понятно и сводится к тупой бюрократии.

Я смотрела живодёрке в спину. У меня даже её спина вызывала почему-то нездоровый интерес.

– Подсудимая хочет что-то сказать? – спросила судья.

Меня толкает в бок Кристинка. С неожиданной злостью шепчет своим нежным голосом.

– Слушай, слушай. Сейчас она будет изгаляться. Лишь бы на зону не попасть.

– Галёрка, тихо!

Живодёрка встаёт, рябое лицо по-прежнему закрыто, будто она родилась с папкой в нужном месте.

– Ваша честь, – говорит она. – Вы не представляете, насколько мне эмоционально тяжело. Я сплю плохо. Я каждую ночь вижу перед собой то, что делала. Я не могу себя простить.

Я вдруг замечаю, что ноги у неё кривые.

– Заседание окончено, – говорит судья. – Все свободны.

У выхода уже топчется живодёркина мать – страхует на случай непредвиденного. Кажется, лица у нас в суде и правда были кровожадные.

Здесь же стоят камеры. И репортёр Макс.

– Короче, активисты! Ваш час. Бумажки наизготовку!

Стало тихо. С неба падают скупые снежинки.

Дверь открывается, и на улицу выходит живодёрка. Выцветший зелёный пуховик, капюшон надвинут на лицо, и снова, снова, снова папка.

– Ну же! – кричит Макс.

Мы смотрим на бумажки в руках. Потом на Макса, как на дебила.

Чья-то бумажка падает на асфальт и вяло прыгает по тротуару. Живодёрка, закрываемая матерью с тыла, топает на своих кривых ногах мимо нас и скрывается за углом.

Кристинка первая идёт к мусорке и демонстративно выкидывает Максову бумажную поделку.

Макс тут же как-то весь выпрямился и стал насмешлив, как ребёнок, с трудом пытающийся скрыть обиду.

– Блин, ну отлично. Вы как бы всё запороли. Мы договаривались, не?

Ему никто не отвечает. Так и расходимся, не прощаясь.

… – Ничего мы им не должны, – говорит Кристинка. Мы проводили остальных ребят и забились под крышу торгового центра – греемся и едим. – Тоже мне – звезда журналистики.

Меня сейчас интересует не Макс и даже не видеоролик.

– А с этой-то что будет? – спрашиваю.

Кристинка пожимает плечами. – Да что-что. Слышала, как она распиналась? Они это любят. Да и возиться с такими делами никому не надо. Если бы не активисты – никто бы не рыпнулся. Того вон отпустили, этой по-любому условный дадут. Ус-лов-ный! – чеканит она и улыбается. Я вдруг чётко осознаю, что эта улыбка у Кристинки – что-то вроде фишки. Так она улыбается в особых случаях. Лучезарно и жутко.

– Так что не парься. Ешь. Я просто уже насмотрелась, – говорит она, как бы подтверждая мои догадки.

Мы молчим. На улице чуть потеплело, слегка моросит, пробка на шоссе увеличилась, а дворники на стёклах – ускорились.

– Я поэтому на чинушу и учусь, – наконец, произносит Кристинка. – Чтобы хоть как-то и хоть на что-то влиять. А пока я только рабочая сила. Уже хорошо.

– Это ты про волонтёрство?

– Ага. Ты, кстати, собак не боишься?

На следующей неделе мы поехали в приют вместе.

 

 

Глава 2. Крещение

 

– Кристина, кыш отсюда.

Это говорит человек с редкими седыми волосами и красным лицом. Кристинка ободряюще мне кивает – мол, не принимай всерьёз, – и уходит в соседнюю дверь, как она говорит, к собакам. Я остаюсь за столом напротив краснолицего человека. Это Яков Львович, директор приюта.

Мы сидим в тесной комнатке с горами круп, кормов, газет, чьими-то куртками, шприцами, раскрытыми тетрадками, раковиной и холодильником. Это называется «офис».

Яков Львович смотрит на меня. В его голубых глазах есть что-то жутковатое. Примерно как у хаски, у тех, чьи глаза голубые и каёмочкой обведены. Но на хаски я уже налюбовалась и вздрагивать от их вида перестала, поэтому и на Якова Львовича смотрю открыто и дружелюбно.

– Ну, расскажи, – требует он. – Кто такая, откуда и зачем тебе это всё.

– Алина Беляева, двадцать пять лет, живу в Москве, надо – потому что животных люблю.

Он щурится.

– А родители кто?

– Родители в разводе, отца не знаю, мама редактор…

– Учишься где?

Я немного озадачена, но до меня тут же доходит. Ещё раз напоминаю:

– Мне двадцать пять лет. Я давно отучилась, ГИТИС, режиссёрский.

У меня светлые волосы и физиономия на пару лет отстаёт от паспортного возраста. Пока что от этого нет никакой выгоды, одна морока, вот как сейчас.

– Значит, работаешь?

– Да, я…

Осекаюсь. Смотрю в его глаза и понимаю, что нельзя, нельзя говорить, что работаю я в районной газете, ещё с универских времён.

– Я в театре пьесы ставлю. И немного русский с лит-рой преподаю.

Это правда: в редакции меня называют «нашей драматургиней», а в театре – «нашей филологиней».

– Хм. Понятно. А парень есть?

Слегка обалдеваю. – Есть, живём давно вместе. А что?

– Нет, это так. Ты куда пойдёшь – к кошкам или к собакам?

– К кошкам, конечно! Я кошек люблю.

– Убирать у них сможешь?

Я смеюсь.

– А чего тут не смочь? – поясняю, потому что он, в свою очередь, не понимает, чего тут смешного. – У меня у самой двое.

– Одежда есть переодеться?

Смотрю на свои джинсы и толстовку с идиотской картинкой на груди.

– Да у меня такая, которой не жалко.

– Ладно. Иди, – бросает он мне и встаёт сам. Я иду в кошкин дом.

Кошки обитают в домике напротив офиса. Вообще что офис, что кошкин дом – этакие квадратные бетонные глыбы, и слово «домик» не очень-то с ними вяжется, но по крайней мере оно отражает их автономность. Кристинка рассказывала, что раньше на месте приюта был завод, потом ему снесли крышу и остались домики да полигоны. Здесь везде промзона, серый снег, лай и холодный ветер.

Внутри домика – орнаменты ковров, пыль, лампочки в углах, натопленное тепло… и микроклимат. Так мне хочется это обозвать.

Когда, к примеру, в помещении много парней, то пишут: в воздухе сплошной тестостерон. Когда учёных – пишут, что сплошные мозги. Во всяком случае, мозги учёных, а ваши собственные, наверное, трещат по швам.

Здесь в воздухе сплошная пластичность. Линии, изгибы, повороты, грация – всё это вокруг, обволакивает и уводит за собой. Психоделика напополам с аллергенной шерстью.

Чтобы вернуться на землю, я думаю о том, во сколько обходится приюту содержание сорока кошек. Неудивительно, что собак в десять раз больше: они живут в основном в открытом пространстве, обогревателей там никаких нет.

В кошкином доме надо вымыть пол, отряхнуть подстилки и, главное, поменять наполнитель в лотках. В качестве наполнителя – опилки. Кристинка рассказывала, что приют сотрудничает, помимо всяких зоомагазинов и аптек, ещё и с лесопилом. Так что опилки, как побочный продукт, достаются приюту бесплатно.

Я проверяю, есть ли у кошек вода. Есть. Сухого корма тоже полно, навален грубо в большие собачьи миски. Корм – медальки с шершавой поверхностью, рыжевато-бурые. Самый дешёвый.

Резиновые перчатки у меня с собой: здесь какие-то есть, но я перестраховалась. Воду в ведро наливаю, по указанию рабочих, из шланга рядом с помещением. Грязную воду велели сливать здесь же, прямо в снег. Сейчас не сильный мороз, гололедицы опасаться не нужно.

Пластичность вокруг меня сгущается. Здесь явно заинтересовались моим занятием и мной лично.

Я не смею их гладить. Во-первых, за мной краем глаза наблюдают из окна офиса по соседству, и мне нужно показать, что я пришла сюда по делу. А во-вторых, если кто-нибудь замурчит, я, наверное, вообще умру.

Каждый мурк режет по живому. Сначала руку, которая гладит, потом забирается всё выше, и делай потом что хочешь со своей изрезанной душой.

В какой-то момент зашёл один из рабочих, молодой смешливый киргиз по имени Оскар. Он прислонил к стене длинный пакет с опилками, примерно в свой собственный рост.

– Слушай! Крис спрашивает, долго тебе ещё!

– Да часа два, – отвечаю. – А что? Вы закрываетесь?

Оскар обвёл взглядом комнату и поднял брови.

– Да нет. Работай, сколько надо. Я передам.

Дверь закрылась. Я случайно пинаю мячик, лежащий у моих ног. За мячиком тут же бежит кот. Он тощ, пёстр и потрёпан, и на морде уже читается ворчливость, характерная для пожилых кошек. Но он, не стесняясь, бежит за мячиком и подталкивает его лапой.

Я чувствую, что уже начала медленно умирать.

В дверь просовывается Кристинкина голова.

– Ты что, застряла тут? – спрашивает. – Какие два часа?

– А что?

Кристинка заходит в комнату. Ей не нужно быстро открывать и закрывать дверь: никто и не думает выбегать, кошки недоверчивы и с улицы чувствуют мороз.

– О-о… Да ты тут глобально решила… Ну хорошо, я тогда домой. Одна до метро доедешь? Найдёшь?

– Ага.

Кристинка хочет ещё что-то сказать: она, кажется, встревожена. Но передумывает и уходит.

Искать метро мне не нужно: поздним вечером меня подбрасывает вместе с рабочими Яков Львович на своей «Волге».

Придя домой, я глубоко вдохнула и прислонилась к входной двери. На руках у меня волдырики от моющего средства, на лице – блаженная улыбка. Влад вышел мне навстречу.

– Понравилось? – спросил он.

– Ага! – ответила я.

И разревелась.

 

 

Глава 3. Нормальная реакция

 

– А правда, чего ты в тот раз расклеилась? – спрашивает Кристинка, пока мы едем в троллейбусе. Она всё-таки убедила меня снова приехать сюда. Но только не к кошкам.

– Ну, люблю я кошек, Крис. Даже слишком люблю. Тут казалось бы – они же не на улице, вон коврики лежат, обогреватель жарит, корма навалом…

Кристинка покачала головой. – Нет, я как раз понимаю. Кошкам нужна любовь, просто скрывают они это лучше, чем собаки. Дурачки пушистые. А Львович как тебе?

– Да нормальный вроде.

– Нормальный?! Он взяточник и обеих жён своих колотил!..

– Как интересно. На вид обычный дядька. Вопросы только странные задавал. Мол, есть ли у меня парень.

– А-а. Ну да. Это он почву разрыхлял. Типа – насколько с тобой можно жёстко…

– Это ещё что за патриархат? – смеюсь я. – Как будто мне, чтобы защититься, парень нужен!

– А про газету молодец, что не сказала, – говорит Кристинка. – Потом можешь написать про это, если хочешь. Но сейчас пусть думают, что ты безобидная режиссёрша со сдвигами.

Мы выходим из троллейбуса и перебегаем дорогу: почему-то у ворот промзоны пешеходного перехода не нарисовали. Перед нами совковая табличка: «Пункт передержки безнадзорных животных».

Петляем по извилистой тропе мимо каких-то строек, автомоек и других важных предприятий. Всё громче и громче слышен лай.

– Я своего Вадоса буквально из-под шприца вытащила, – рассказывает Кристинка. – Его должны были усыпить – он родился не вовремя. Я узнала об этом случайно от знакомых. Приехала в ту клинику и забрала его… Мне было шестнадцать лет. После этого стала волонтёром. Уже четыре года вот…

– Ты собак больше любишь? – догадываюсь я.

– Ага.

Я вспоминаю свою реакцию на кошкин дом. Во мне зреет комплекс неполноценности.

– То есть, ты любишь собак так, как я – кошек? И ходишь к собакам и не психуешь?

Кристинка отвечает не сразу. Мы как раз подошли к мощным бордовым воротам, она просовывает руку в дыру и ворочает тяжёлый замок. Собаки уже захлёбываются от лая: они учуяли нас.

Прежде чем толкнуть ворота, Кристинка кладёт мне руку на плечо и смотрит в глаза.

– Психую, – мягко отвечает она. – Истерю, да. К психологу хожу. Но это не должно стать для тебя примером. Если ты будешь помогать мне с собаками, то так даже лучше. Собак надо выгуливать. Так что не бери в голову.

В прошлый раз все мои впечатления сосредоточились на кошках; на этот раз мне открывается вся панорама промзоны с приютом. Мы переодеваемся, по очереди сторожа друг друга у туалета со сломанной щеколдой. В этот раз я взяла с собой сменку: старые джинсы и свитер. У Кристинки ярко-синий рабочий комбинезон, который она хранит здесь же, в шкафчике. Спецодежду, с её слов, ей поставляет с работы папа.

– О, Крис, свежую кровь привела! – приветствует нас в офисе пухленькая женщина с круглыми глазами. Она похожа на кобольда, лесного персонажа из германской мифологии. Точнее, на кобольдиху.

– Это Майя, – представляет нас сине-рыжая Кристинка. – У неё муж, двое своих детей, двое приёмных и собака. А это Аля.

Мы выходим на площадку, со всех сторон огороженную деревянными стенами. За стенами – собаки. В щелях между досками мелькают круглые глаза и резиновые губы. На площадке к стене прислонена тележка с одним колесом, в ней ветки, щепки и прочая ерунда.

– На этом полигоне мы будем их выгуливать, – говорит Кристинка. – Наш отсек называется «Малая гостиница». «Малая» – потому что крытая.

Я стараюсь не думать о логике и следую за Кристинкой в оранжево освещённую комнатёнку, где сверху, с низких потолков, свисает паутина, а по бокам из вольеров на нас смотрят псы. Одни лают, другие пятятся к противоположной стене вольера, а одна чёрная кудлатая собака при виде нас закружилась вокруг своей оси.

– Это она от смущения, – поясняет Кристинка. – А вот там, сверху, слышишь топот по крыше? Это крысы. Прямо над нами.

Я благодарю бога за то, что боюсь пауков, а крыс не боюсь.

Кристинка отпирает один вольер и выпускает жёлтых пугливых псов. Точнее, она жестом показывает им, что можно выходить. Псы ещё сильнее вжались в стенку и возмущённо на нас глядят. Мол, издеваетесь?..

– Пошли выйдем, – говорю. – Тем более, я сейчас задохнусь тут.

– Ничего, привыкнешь. Сюда, кстати, можно греться заходить.

Мы выходим на мороз и поворачиваемся к Малой гостинице спиной. Краем глаза я вижу, как мимо нас боком проскальзывают жёлтые тени.

Так мы гуляем до вечера, каждый вольер выгуливая минут по пятнадцать. Таскаем воду в оцинкованных вёдрах – воду надо набирать в душевой, – чуть-чуть убираем, играем с собаками и чешем им за ушами. К концу дня мои штаны и свитер весят вдвое больше из-за шерсти и отпечатков лап: большинство собак отличаются радушием и гостеприимством. Зато я почти не замёрзла.

– Так, со всеми погуляли, печеньки всем раздали, вода у всех есть… – перечисляет Кристинка с видом бывалого матроса. Не хватает только подзорной трубы в её руке. – Всё, пошли переодеваться.

– …Мы не берём некастрированных, – доносится из офиса голос Якова Львовича. Мы заходим: он разговаривает с худенькой старушкой в платке. – Я кому говорил это?

– Но их подкинули, – отвечает ему худенькая старушка. – Что было делать? А кастрировать можно, Полину попросить…

– Я сказал, что мы не-бе-рём!! – рявкает Яков Львович, и в следующую секунду я оказываюсь рядом с ними.

– Вы что делаете?! – ору я. Тонкая цепочка – с иконкой, кажется – висящая на шее у старушки, сейчас зажата у Якова Львовича в руке.

– Аль! – Кристинка подбегает ко мне и оттаскивает меня за локоть. Она оказалась очень сильной.

– Яков Львович, тётя Глаша, мы всё сделаем, мы отдадим котят ветеринару, всё нормально! – скороговоркой выдаёт она. Конфликт медленно оседает на пол, как пыль в тесном офисном закоулке.

– Давай договоримся, Аль, – твёрдо говорит Кристинка, когда мы уже стоим на улице, а бордовые ворота у нас за спиной. – Давай договоримся: ты тут ни во что не встреваешь. Он вполне мог нас обеих послать отсюда подальше.

Я чувствую, что воздух снова накалился.

– То есть ты считаешь, что он вот так может хватать старушек за цепочки? Может, он им ещё шеи перерезать будет?

– Это тётя Глаша, завхоз. Ладно. Просто разруливать нужно очень аккуратно. А ты ужастики любишь? – вдруг спрашивает Кристинка. Она так быстро переключилась на другую тему, что мне сначала кажется, будто «ужастик» – это и есть Яков Львович и его сложные воспитательные методы.

– Ну, смотрю иногда, чисто поржать. А что?

– А я не поржать, я правда пугаюсь. В кино вот хочу пойти. Отвлекусь как раз… вот от этого, – она щедро рисует рукой круг, умещая в него всю промзону.

– Ну так пошли!

Общение у нас уверенно выходит за рамки приюта.

 

*

– А ты Львовичу всё о себе рассказала? – спрашивает Кристинка в торговом центре. Перед нами «крошка-картошка» и билеты на ужастик.

– В смысле?

– Ну, ты ничего не скрыла? Драму там какую-то в биографии или что тебе твоя работа не нравится?

Эти слова получились у Кристинки очень смешно, как у ребёнка, который подслушал у взрослого и теперь повторяет.

– Да вроде не жалуюсь. В газете я редактирую, в театре творю. Чего ещё надо?

Кристинка отставляет стакан с чаем. – Просто у нас с Татьяной… Ты её пока не видела и увидишь, надеюсь, не скоро, – так вот у нас с ней был спор. Она говорила, что в приют приходят те, у кого какая-то драма… Или им просто скучно жить.

– Да нет, – говорю. – Ну какая драма? Как мне панки из наушников спели, что надо что-то полезное делать, так я и пришла. Творчество я, честно говоря, к полезным делам не отношу. Но это между нами, а то меня вся театральная тусовка за такие слова поколотит.

Кристинка продолжает на меня смотреть. У неё красивая кожа на щеках и обманчиво наивные чёрные глаза.

– Наконец-то, – говорит она. – Наконец-то я вижу нормальную реакцию. Вот если бы ты ещё нормально реагировала на конфликты – цены бы тебе не было. И с Татьяной бы познакомилась.

Я давно заметила, что Кристинка иногда скатывается в казённый язык. Наверное, это такой профессиональный перекос у всех аппаратчиков.

– Да что это за Татьяна? И почему ты боишься меня с ней знакомить?

– Да потому что вы переругаетесь. Это замдиректорша. Хамка и алкоголичка. Ненавидит девчонок, у которых есть парни. От неё муж ушёл…

– …И она думает, что любой, кто приходит в приют, должен быть таким же побитым жизнью, как она. Да?

– Нет, – качает Кристинка головой. – Не думает. Надеется. Ты в любом случае с ней столкнёшься, просто мне хочется, чтобы это произошло не сейчас.

– А сейчас что?

– Сейчас пойдём в зал, там реклама уже идёт, скоро кино начнётся.

 

 

Глава 4. Эстетическое чувство

 

Мы с Кристинкой приехали в приют с необычной миссией. Сегодня мы не выгуливаем собак, а провожаем котёнка Горошка домой.

В приюте будущих хозяев разглядывают под микроскопом. Поразглядывают, пока те таскаются к запримеченному животному, а потом, взвесив, одобрив и сунув документы для заполнения, ещё приезжают к ним домой. «Догонят и ещё поддадут».

До сих пор Кристинка ездила к людям в одиночку.

– Ты дурная? – спросила я, узнав об этом. – Ездила-то хоть с битой наперевес?

Кристинка мотает головой.

– До сих пор это были девушки, а сегодня – парень. Вроде в МГУ учится, но всё же лучше, если я возьму тебя с собой.

– На кого хоть учится-то?

– Ой. – Кристинка вдруг смеётся. – Я забыла спросить. Зато он успел уточнить, что идёт на красный диплом. Никитой зовут.

В приюте мы ждём ломоносовского отличника полчаса, потому что он проспал.

– А знаешь, – говорю я, – как раз будет, чем убить время. Делаем ставки, на кого он учится: я за журфак. Не знаю, кто ещё мог бы позвонить в три часа дня и сказать, что проспал и потому опоздает.

Кристинка тем временем прихорашивается, стоя у зеркала над раковиной в углу. Зеркало маленькое и в белых разводах – похоже на зимние узоры в окнах; правда, сейчас поздняя весна, и узоры бутафорские. Наши обычные походы в приют всегда сопряжены с рабочими комбинезонами, хозяйственными перчатками и дурацкими хвостиками на головах, так что энтузиазм Кристинки мне хорошо понятен. С видом человека, дорвавшегося до прекрасного, она рисует в гладких рыжих волосах пробор, а вокруг чёрных глаз – розоватые сумерки.

– А я ничего не буду загадывать, – отзывается она, подставляя морозным узорам то одно, то другое плечо. Получается почти в ритме частушек. – Зато, если это не журфак, покажу на тебя пальцем и громко скажу: «Ха-ха, ты стереотипно мыслишь».

– Тогда начинай репетировать – как раз вон зеркало рядом.

Наконец, ей звонит Никита: он подошёл к воротам и не знает, куда идти дальше. Кристинка круто разворачивается, роняет лаконичное «Нормально?» (при этом показывая на свои губы цвета вишнёвой пастилы) и бежит встречать гостя.

Никита оказывается высоким парнем лет двадцати и в красных штанах: видимо, так он привораживает будущий диплом.

– Простите, извините, – несколько громоздко выражается он. – У меня соседи бешеные, и я сплю с ватой в ушах. И будильник не слышу…

– О, смотри-ка, кто пришёл! – В дверях офиса появляется тётя Глаша, неся на руках главного героя дня – Горошка. Сейчас она обращается к нему. – Этот дядя будет тебя воспитывать…

«Ещё вопрос, кто кого будет воспитывать», – думаю я про себя, вспоминая своих пушистых оболтусов. Но Никита и Горох впервые смотрят друг на друга – один умилёнными серыми глазами, другой обалделыми голубыми – и по неопытности оба верят, что всё будет именно так.

Никита оставляет приюту копию паспорта, извлекает из красного заднего кармана мятую мелкую купюру (древняя приютская примета – живое существо нельзя отдавать совсем даром), а затем достаёт из рюкзака другую купюру – новую и покрупнее:

– А вот – приюту от нашего студсовета.

Пока тётя Глаша растроганно хлопает ресницами, Никита расписывается в журнале: мол, в случае крайней несовместимости с питомцем обязуется вернуть его в приют.

– Ну, обратно он точно не отправится, – заявил он. – У меня есть кому делегировать. Хотя я не очень представляю, какие такие обстоятельства… Разве что крыс у меня живёт, Фёдор Михалыч. Но он, во-первых, в клетке, а во-вторых, сам тот ещё задира.

Мы едем на метро к Никите: он несёт котоноску, из которой голубые глаза говорят нам: «Ух! Тогда, в офисе, я и обалдевать-то не начинал!..»

 

*

Дома у Никиты – рыжий паркет, обои в одуванчиках, а из комнаты слышен деловитый шорох вперемежку с грохотом – как будто кто-то шатает железную клетку.

Мы проверяем паркет на отсутствие щелей, общаемся с Фёдор Михалычем, а Кристинка в пятый раз спрашивает, помнит ли Никита, что окна нужно плотно закрывать.

– Ты всё это читал? – вдруг спрашивает она, оглядывая гору книг у стены. Книги лежат неравномерными стопками, и вся залежь напоминает звуковую дорожку.

– А, – отмахивается Никита, – да это ещё с тех времён… Ну, пока электронные читалки в моду не вошли.

Я пытаюсь сообразить, в каком возрасте он тогда был. А главное, сколько ещё успел прочесть с чёрно-серого экрана.

– А как Горошка назовёшь… то есть переименуешь? – спрашивает Кристинка. Кличка «Горох», не слишком поэтичная сама по себе, вдобавок искажает факты: шерсть у котёнка не в крапинках, а скорее в пятнах-разводах. Но кличка «Развод» почему-то никого в приюте не устроила.

Никита мечтательно смотрит на лампочку, болтающуюся на хлипкой проволоке посреди комнаты. – Я решил, что он будет… Джованни. Я просто очень люблю «Декамерон».

Мы дружно киваем, стараясь сохранять серьёзный вид.

– У меня было несколько вариантов, – продолжает он. – Джузеппе, Бернардо и Федерико. Последние два, правда, из мира кино…

Тут я со спокойной совестью ржу на весь этаж. А Кристинка медленно переводит взгляд на ту же лампочку под потолком. Может, это она так влияет на жителей квартиры?..

– Так ты литературовед? – вспоминаю я наш с Кристинкой спор о Никитином призвании. – Или журналист всё-таки?

– Да не. Это так… просто увлекаюсь. На мехмате учусь.

– Обалдеть, – делаю я единственно верный вывод. Тут Кристинка будто приходит в себя.

– Да. Ты большой молодец, – декламирует она, как школьница на Дне учителя. – Спасибо тебе за Горо… за Джованни, и удачи вам обоим.

– Вас, может, проводить? – спохватывается Никита. – А то тут контингент бывает неинтеллигентный.

– Да не надо, светло ещё. Вы лучше начните знакомиться. Джованни, пока! – машет Кристинка двумя руками.

Джованни тем временем оправился от стресса и увлечённо дерёт обои в углу.

 

*

По дороге домой мы делаем вылазку в кафе: время обеденное. Кристинка вечно голодна, как все студенты. Её любимые две фразы – «Я сейчас буду всё это уминать!» до трапезы и «Желудочек доволе-ен!» – после. О том, что «желудочек» – это вообще-то немного другое, она и слышать не желает.

– Кристюш, а ты ничего не забыла?

– А?.. – Кристинка слишком занята, чтобы думать о чём-то, кроме своего оливье.

– Ну как же? «Ха-ха, Алька-стереотипщица!» Давай, с выражением.

– А, это. Ладно, живи. А Никита - крутой.

– Крутой, – согласилась я. – Кстати о стереотипах. Кое-что мы сегодня всё-таки сломали.

– Например?..

– Ну, вот какое впечатление производит Никита? Какой ярлык ты бы на него налепила? Задира, эстет, ботаник…

– А! – Кристинка машет двумя руками там, где в воздухе, по её мнению, пролетело слово «эстет». – Определённо! С культурой у него всё в порядке и даже слишком!

– Вот-вот. А стереотип каков? Если эстет хочет завести животное, то чего от него ждут?..

Кристинкины чёрные глаза одновременно по-лисьи хитры и по-беличьи добродушны. Сейчас она их щурит, так её лицо становится насмешливо-жёстким.

– Ну да… Брать там у этих… За деньги…

Слово «заводчик» она за обедом, видимо, произносить не желает.

– А Никита?

– Угу. – Кристинка даже засобиралась. – Придумал эстетскую кличку. Джованни! В общем, доедаем и двигаем по домам. «Декамерон» хочу почитать, а то стыдненько что-то.

 

 

Глава 5. Партизаны!

 

Обычно их выкидывают подросшими.

Ну, то есть, как только они перестают быть уютными и начинают грызть ботинки. Взрослым тяжко, дети теряют интерес, а порой вообще думают, что их подменили.

Но тут, кажется, случай особенный: тут родила дворовая собака. И они оказались на улице с самого начала, как есть – слепые, трепыхающиеся и с жиденьким подшёрстком на спине. В серый апрельский день, в чаду машин и сырости луж под лестницей.

В общем, следующий наш поход Кристинка открыла вот такой торжественной речью:

– Нам подкинули восемь щенков. Блин блинский.

Подкинуть животных – практика с двойным дном. С одной стороны – этакая добродетель за чужой счёт: дескать, мы уже своё дело сделали, остальное за вами, вы же приют! Но не все читали наглухо закреплённую в приютском паблике запись: «Приют переполнен и не принимает новых животных!». Не все.

С другой стороны – это лучше, чем пройти мимо. Да и восьмерых вряд ли бы кто-то взял так просто, даже на передержку, даже за деньги. А на улице им не выжить.

Восьмеряшки уже прошли карантинную – место, где все новобранцы ожидают полного ветеринарного обследования. Сейчас их заселили в предбаннике, особняком, в вольере, заваленном газетами и отгороженном решётчатой стеной.

Выгуляв остальных собак, мы заходим их проведать. Щенки круглые, щекастые, пахнут почему-то мокрой ватой и фырчат на каждом частом выдохе.

Я переодеваюсь в офисе, дверь в предбанник открыта. И вдруг я вижу, как в пяти метрах от меня совершаются неуставные действия.

– Майя! Ловите, вон, трое!!

Майя, волонтёр с внешностью лесной кобольдихи, кидается в угол, где тыкаются в стенку носы и виляют куцые хвостики. Щенки храбро бежали из плена и тут же угодили в тупик. Всё в мире относительно, и воля тоже.

– Эт как же они так? – Она хватает их под лиловые пуза и сажает обратно; третьего тем временем поймала я. – Вроде высоко, не перелезть…

– Да вот тоже не понимаю. Не коты всё-таки.

Тут Майю окликает завхоз тётя Глаша, та машет рукой – мол, будем считать это шуткой от вселенной, – и убегает в офис.

Через минуту всё повторяется. Я как раз влезла одной ногой в любимые джинсы, когда из карантинной доносится: тяп-тяп-тяп, АПЧХИ, тяп-тяп-тяп, фррр…

– Ух, неймётся вам, а! – Майя снова бросила все дела и носится по предбаннику. – Партизаны сопливые!!

Интрига вскоре раскрылась. Внутри вольера к батарее прислонён кусок решётки – уже не вертикальной, а клетчатой. Вот по этой клетчатой и лезут, цепляясь за прутья когтями, шлёпаясь друг о друга и колыхаясь, как резиновые фляжки с водой. Потом – прыг в небольшое отверстие над батареей и вперёд, в кафельные просторы.

… – Так, вроде загородила, – подытоживает Майя, сама фыркает и плюхается на офисный стул. – Матрас гладкий, по нему небось не поползут.

– Скоро их ведь не узнать будет, – это Кристинка тоже вернулась с полигона переодеться. – Вытянутся, повзрослеют… Рёбрышки проступят…

Майя рассеянно елозит локтями по столу – расчищает путь к мятой фиолетовой пачке. Она курит тонкую «Еву», и более странного сочетания человека и сигарет нельзя себе представить.

– Знаешь, я думаю, что надо подождать пристраивать. Пусть и правда станут такими вот… – она втягивает щёки и вытягивает себе в воздухе почти буратиновский нос. – Люди будут знать, кого берут. Да и сразу… идиотов отсеем.

Половину щенков разобрали за месяц.

 

 

Глава 6. Запах

 

Запах в приюте особенный.

Он не противен, нет. В первый раз – ладно, не все поймут; но потом он въедается и не отпускает. Почему?

Потому что он и не запах даже. Запах – это что-то лёгкое, поверхностное, необязательное. Надстройка, если вспомнить казённый язык универского учебника по философии.

Здесь это – фундамент. Если говорить всё тем же казённым языком.

Шерсть – сухая, мокрая, счёсанная, летающая по воздуху, свалявшаяся, выгрызенная, испачканная в корме.

Солома, песок, пыль, щебень, щепки, гравий, плесень, дым, лай, матюки.

Карантинная.

Кажется, отними у человека обоняние – и приют для него рассыплется.

Каждый раз, когда мы запираем тяжёлые бордовые ворота, Кристинка спрашивает:

– От меня приютом не пахнет?

И просит её понюхать.

«Приютом» – не эвфемизм: она просто называет вещи так, как их только и можно назвать. Даже сменив комбинезон на летящее платье, вы продолжаете его чувствовать. Пусть только вы. С ним вы засыпаете, с ним просыпаетесь.

Он у вас в голове.

 

*

Мы раздаём вкусняшки. Многие считают это слово пошлым, а мне оно нравится: собаки его понимают.

В большом вольере у боковой стены пять собак. Это большая компания: обычно их селят по двое, в крайнем случае по трое. А этих пятеро.

Перун – старый, дружелюбный ньюфаундленд.

Тощий пёс с рёбрами и высоким лбом, как будто лысина. Мы с Кристинкой прозвали его Стэтхемом – ну похож, что поделать.

Девочка Лада – трепетная, ласковая и какая-то интеллигентная, что ли. У неё пищевая аллергия, а нужный корм в приюте бывает не всегда. Чтобы не расчёсывать морду, Лада обречена носить на шее воротник, похожий на воронку.

У двух остальных собак я не знаю ни кличек, ни даже пола: до того они пугливы, что мне неловко на них глядеть. Так и слежу за обеими боковым зрением. Чёрная и белая.

Кристинка идёт в дальние вольеры, я заглядываю к великолепной пятёрке.

Перун с улыбкой берёт крекер; с его зубами в крекере абсолютно нет смысла, но его это не беспокоит. Ему главное – внимание и контакт.

Ладе крекеры нельзя. Я в такие моменты проклинаю мир за то, что невозможно объяснить животному, что его не наказывают. Что крекеры и ворот-воронка – это так надо, надо, надо так.

Стэтхем дико вертит хвостом и пожирает мои пальцы вместе с печенькой. Он вечно голоден.

Чёрная собака берёт крекер довольно деликатно, со взглядом глаза-в-глаза. Но тут же пятится с набитым ртом на свой коврик.

Белая лежит в углу – они с чёрной соседи – и косит на меня жалобным острым глазом. Не водит ушами-кочергами и морды не поднимает.

Я разворачиваюсь и приближаюсь к ней задом наперёд. На собачьем языке это означает: я доверяю тебе, видишь, поворачиваюсь спиной, так и ты доверяй мне. Сажусь, выкручиваю руку с крекером и кладу его прямо у белого носа. Отхожу.

Собака не двигается: я должна совсем уйти.

Тут встаёт чёрная, наклоняется к ней. Намерение, которого нельзя не разгадать. Я отгоняю: нетушки, ты уже получила.

Но белая всё лежит и глядит страдальчески перед собой. История повторяется, я снова вмешиваюсь. У меня с чёрной собакой – ментальный диалог.

Она: Ну а чо, всё равно ведь не жрёт, не пропадать же ж!

Я: Дык не жрёт не потому, что не хочет. А потому, что я тут!

Чёрная огибает меня, выписав полукруг, и смачно прогуливается лапами чуть не по морде белой.

– Ты что творишь?!

Чёрная прижимает уши и рычит. Ложится демонстративно к белой вплотную.

Я выхожу из вольера.

 

*

А ведь «ты что творишь» – это, по сути, вопрос к обеим. Белую мне так же хотелось встряхнуть: ау, на тебя наехали! Ну огрызнись ты хоть для приличия!..

Но огрызаться – не её выбор. Она предпочла не приспособиться, а остаться собой. Забитой, мучимой, истерзанной, но – доброй собой. Чёрная и белая – символично до безобразия.

Они просто кривое отражение друг друга. А вместе – отражение людей. Их обеих когда-то сломали. Сломали люди. Все эти перекосы – из мира людей.

И ведь можно, можно их вытянуть. Зоопсихолог – профессия нужная и важная.

Но что-то ведь остаётся. Точь-в-точь как приютский запах-фундамент, который можно вымыть из платья или волос, но не вытравить полностью из себя.

С ним вы засыпаете, с ним просыпаетесь.

Он у вас в голове.

 

 

Глава 7. Мост

 

Я валялась дома с температурой.

– Привет! – орёт Кристинка в трубку. На фоне объявляют станцию метро. – Ты как? Слушай, у тебя стол складной есть? Нам сегодня надо для ярмарки.

– Ну, есть, – говорю. – В покер на нём играли на Северо-западной пойме. Он не слишком порочный для тебя?

– Не-а. Как раз карму ему почистишь. Я заеду за ним?

Кристинка приехала, вручила мне три банки варенья, с лёгкостью вскинула семикилограммовый чехол на плечо и исчезла.

Вечером приходит от неё сообщение:

«Очень помог твой стол! Мы футболок продали на десять тыщ!»

«Молодцы, – отвечаю. – Я, правда, сплю сейчас – звук отключить забыла».

После этого у Кристинки случилась навязчивая идея – вернуть мне стол обратно.

Мы никак не могли пересечься: то я в редакции, то она в институте, то у моего парня день рождения, то у её собаки запор.

Наконец, я предложила встретиться у меня в районе: хотелось потрещать, наконец, не про приют, а про Кристинкины приключения с сайтом знакомств. Да и книжку я обещала дать ей почитать.

Кристинка оживилась. В таком состоянии она всегда ставит смайлики вместо пробелов.

«И Замятина принесёшь?)И стол отдам?)»

Отдала. И наконец-то успокоилась.

Но ненадолго.

– Аль, ты не поверишь, – спустя три дня слышу я в трубке. – Там снова ярмарка! Наврали они, что сезон закрыт! Выручай, пожалуйста!

Тут я уже откровенно ржу.

– Вот же шило у тебя кое-где! Чего кипишить было – забери, забери?..

– А пошли с нами? – вдруг предлагает Кристинка. Обычно она опасается брать меня с собой – помнит, как я наворчала на Якова Львовича, и боится, что покупателей тоже строить начну.

– Ну, надо же, – говорю. – Ну, пошли.

 

*

В белой волонтёрской футболке я похожа на привидение Каспера и нашу соседку-хиппи одновременно. Мы расположились в тени яблони; кругом ходят, звенят, шуршат, чавкают и катаются на скейтборде. Точнее, катается только один парень в красной рубашке и с тоннелями в ушах. Марат, известный в узких кругах зооактивист.

– Вот эти штуки будешь людям толкать, – решает Кристинка и раскладывает по столу какие-то подстаканники, похожие на чернильницы из хлеба, которые Ленин использовал в тюрьме. На каждой чернильнице изображён рыжий пёс. Это один из наших, Урал. Художники в хвост и в гриву используют его для пиара; он почти уже талисман.

– Кристюш, у меня навыки маркетолога и так под плинтусом. Хочешь ещё дальше затоптать?

Кристинка смеётся. Я думаю о том, что придурки с сайта знакомств, должно быть, ведутся на неё с полпинка.

– Вот как раз и разовьёшь. А я пошла. Там Ольга Козинцева, надо с ней поговорить. Влиятельная дама, кинолог. Удачи!

Сбегать, оставляя меня в трудном положении, – это у Кристинки коронный приём.

Я толкаю людям копии Урала, попутно объясняя, что средства идут в приют. Люди слушают и изумляются, это ж сколько надо энтузиазма на целую бригаду крафтеров и дизайнеров, и чтобы на нас, волонтёров, ещё осталось.

– А что тут у вас? – спрашивает полная женщина с ироничным выражением на лице.

– Здравствуйте! Подстаканники. Вырученные средства идут в приют.

Женщина смотрит недоверчиво, улыбается.

– Да?.. А кто ж это вас финансирует?

– Поделки изготавливает команда профессионалов на добровольной основе.

Женщина вертит в руках кружку с Уралом, затем ставит её обратно.

– А у вас полная семья, девушка? – вдруг спрашивает она.

…Бывает так, что вас выбивает из колеи вопрос, но не потому что неожиданный, неудобный, сложный, а потому что глупый. Вот так и я сейчас.

Первая мысль: чего?! Вторая: опять люди думают, что мне мало лет, да что ж такое.

– А что? – спрашиваю.

– Неполная, – заключает женщина, глядя мне в глаза. Она явно считает, что взгляд у неё проницательный и мудрый.

– Не понимаю, о чём вы.

– Да всё вы прекрасно понимаете, – улыбается она. – Все вы что-то компенсируете в жизни. Вот эти все, – она обводит рукой весь галдящий и шуршащий ярмарочный лагерь, – у всех какая-то своя правда. Ради чего вы на самом деле это затеяли.

Теперь улыбаюсь и я. У Кристинки улыбка маскирует негодование, у меня – желание послать собеседника подальше.

– Вы знаете, – говорю, – во-первых, это уже получается такой себе переход на личности.

(Женщина хмыкает.)

– …Во-вторых, меня всю жизнь окружали прекрасные люди, и я правда не очень понимаю, что, по-вашему, должна компенсировать.

Женщина кивает всё глубокомысленнее с каждым моим словом.

– Ну-ну. Вы то ли со мной лукавите, то ли себя обманываете. Помяните мои слова, девушка, – говорит она, уже вполоборота, – когда уже будет поздно в своей жизни что-то менять, вот тогда помяните мои слова.

Я молча смотрю ей в спину. Чего дуракам отвечать?..

– Девушка! – Напротив стойки тормозит компания школьников. – Эй, придурок, стой! – одёргивают одного, который по инерции собирался пролететь мимо. – Чего тут у вас?

– Сувенирная продукция. Благотворительные цели, – механически отвечаю я. – Средства пойдут в приют…

Школьники явно из хороших семей. Один, который посерёдке, обаятельно мне улыбается. У него выбриты виски, зубы мелкие и ровные, а глаза блестят.

– Вы чего такая пришибленная? Вас кто-то обидел?

– Да нет, – слово «пришибленная» заставляет меня рассмеяться. – Задумалась просто.

– Давайте мы у вас что-то купим, чтоб вы не задумывались!

Компания уходит с тремя пакетами наперевес. Приятные ребята.

С приходом сумерек стол мой почти опустел. Прибегает Кристинка. Она запыхалась и хвостом не виляет только по причине его отсутствия.

– Ты прикинь, кинологи будут наших дрессировать! Тогда и нормальных будет легче пристроить, и пугливые станут нормальными! О-о… Плинтусный, говоришь, маркетолог?! Вообще всё распродала, подчистую! Ну ты даёшь! Ой, – она замечает моё выражение лица. – Аль, ты чего?

– Я… так. Устала.

– Дурачьё попалось?

– Да нет. Просто прибалдела немного от людей, да и всё.

Голос всё-таки дрогнул. Кристинка смотрит на меня своими чёрными глазами.

– Та-ак… Рассказывай. Кто, как, за что, и что ты с ним собираешься сделать.

– Крис, не надо.

Мне просто хочется замять этот эпизод и выкинуть мысли из головы. А для этого нужно, чтобы никто не расспрашивал.

Но Кристинка всё-таки кладёт мне руку на плечо. Этого достаточно. Слёзы льются сами.

 

*

Из метро мы выходим, когда небо уже совсем тёмное. Светят фонари и какой-то дурацкий рекламный плакат на стекляшке. Я успела вытереть салфеткой глаза и даже зачем-то подвести их заново.

– Ты чего заморочилась-то? – спрашивает Кристинка. – Из-за той тётки?

Я ведь действительно не знаю, что это было. Жила себе без отца и никогда об этом не задумывалась. В мире есть куча проблем посерьёзнее.

– Может, из-за неё, – говорю. – А может, она мне просто на уставшую голову не вовремя подвернулась.

Кристинка мягко улыбается.

– Я думаю, тут дело не в тёткиных словах, а в самом феномене. Люди пытаются искать объяснение твоим поступкам и оправдание – собственному бездействию. Это как доказывать контролёру в автобусе, что это не ты зайцем едешь, а у него бейдж криво приклеен. У всех есть какая-то ерунда в биографии, вот на неё манипуляторы и давят, чтобы ты начала ковыряться в себе и искать. И ведь находишь.

– Да всё равно глупо. Лицо держать надо.

Мы медленно бредём между кирпичных девятиэтажек. Нам по пути: Кристинкин дом стоит недалеко от моей автобусной остановки. Стол у меня за спиной потяжелел, как будто сам устал и отёк за день.

– Просто надо связь устанавливать между приютом и миром, – говорит Кристинка. – Для этого все мероприятия и нужны. Если волонтёры будут тусить только друг с другом – не будет ничего. Мы так и останемся с кучей зверей на руках, а окружающий мир – с уверенностью, что собачки-кошечки – это несерьёзно и никого не касается. А когда миры сталкиваются, то тут неизбежны разногласия и боль. Но – надо.

– Видимо, это всё-таки не моё.

– Слушай, ты ж писательница, – вдруг оживляется Кристинка, отчего я на секунду перестаю рефлексировать и ржу на весь квартал. – Так напиши книгу об этом! Тоже способ связи, и это уж точно «твоё».

– Написать-то напишу, но то же самое ведь скажут. «Мне начхать на собак, ты для кого это написала?»

– А ты людей побольше вставь. Людские судьбы через приют! Вот, интересно же.

– Попробую.

Навстречу нам идут три мужика, один что-то заприметил вдали и проносится мимо нас, выпучив глаза и размахивая руками, как мельница Дон Кихота. Друзья напутствуют его:

– Саша! Помни: не блевать, людей не оскорблять!..

– Тебе не страшно тут ходить? – спрашиваю я у Кристинки. Шебутной у неё район всё-таки.

Она отмахивается. – Привыкла уже. Да и… как деревня тут. Все друг друга знают. Это успокаивает.

Мы обнимаемся на прощание. Я бреду к остановке, на полпути замедляю шаг.

Тут мне пишет Влад: «Когда будешь?»

Хочу написать, что через пятнадцать минут. Но, подойдя к остановке, разворачиваюсь и дворами выхожу на шоссе.

«Через час. Пешком решила пройтись. Подумать. Целую».

«И я тебя».

Я свернула в магазин – купила булочку и квас. Продавец-армянин, он же, видимо, хозяин магазина, спросил:

– Ты поэтесса? Синтезатор с собой таскаешь…

– Вроде того, – ответила я.

Иду по шоссе. Стол перекладываю из одной руки в другую – тонкий ремешок режет ладонь. Пахнет речной водой: впереди мост.

Над речкой уже не так душно, зато громче гул машин. Вода под мостом зелёная, рябая.

Мост. Связь между мирами. Опять так символично, что нарочно не придумаешь.

Вспоминаю сначала прошедший день, потом мысленно съезжаю всё дальше в прошлое – почти под откос. Боже, каким спокойным и доброжелательным человеком я пришла в приют! Как эти полгода могли так меня расковырять? И почему Кристинка, которая на пять лет меня младше, страдает от депрессий, но сохранила характер?

Кристинка – человек-кружок. Цельная. Наполненная изначально своей невероятной добротой.

Я – человек-острый угол. Даже не треугольник. Газетный кулёк, который нужно чем-то наполнить, чтобы он приносил пользу. Если он пуст, то единственная польза от него – ткнуть кого-то в глаз. Наполнять нужно, иначе конец.

Стало совсем темно. Я достаю наушники и позволяю музыке нанизать меня на длинные нити. От этого больно в груди, но зато можно перемещаться, легко скользя по нитям и лишь для приличия перебирая ногами по мосту.

 

 

Глава 8. Стокгольмский синдром

 

Есть в приюте такса по имени Дрон. Живёт он в вольере один, да и вообще в некотором роде уникален.

С нашими породистыми ведь как: либо их выкинули на улицу хозяева, либо хозяева умерли, а на улицу выкинули родственники хозяев, пока делили квартиры.

Дрона никто на улицу не выкидывал. И хозяева у него живы-здоровы. Хозяев у него вообще было несколько, один за другим.

Я часто слышу мнение, что у такс, мягко говоря, бывают заскоки. У меня в одной только фейсбучной ленте постоянно мелькают трое таксовладельцев. Строчат байки и собирают лайки. Так и живут.

С Дроном иначе. Когда-то, ещё щенком, его забрала к себе семья у каких-то частников. Так вот я не знаю, что с ним там делали эти частники, но у новых хозяев он чуть не загрыз ребёнка насмерть. Вовремя (ну, как вовремя?) прибежал отец. Дрона хотели пристрелить, но потом прознали про приют – не наш, другой, на том конце Москвы – и передумали.

Я не очень представляю себе, что чувствует человек к собаке, чуть не загрызшей его сына. Точнее, вот честно, боюсь представлять. Но одно знаю наверняка: хозяева были гуманны. Не застрелить в этом случае - означало почти, что простить его.

Говорят, это решение пришло в самый последний момент. Дрона уже вывели в лес, причём он держался как ни в чём не бывало. Вилял хвостом. Гулять, ребята!

Никто не хочет умирать. Только собаке ещё и не объяснишь, за что.

Потом его в приюте заприметила пожилая пара. Их предупреждали. Пара не слушала. История повторилась: Дрон впился в спящую старушкузубами. Там тоже обошлось, но сын и невестка этой пары, узнав об этом, вломились в квартиру, схватили Дрона за ошейник и притащили в приют, уже в наш. И вот он с нами.

В один из наших первых совместных походов Кристинка сказала:

– Дрончик неадекватный. Он меня однажды за грудь укусил. Никогда, никогда его не выпускай.

Глаза у Дрончика выразительнее некуда. Не глаза, а два арбуза. Такие бывают у отъявленных негодяев, которые и по земле-то до сих пор ходят потому, что им за личное обаяние всё прощают.

Когда приходишь к нему с печеньками, он смотрит своими мини-арбузами, встаёт на задние лапы и виляет хвостом. Я кидаю печеньки через решётку, чтобы не совать к нему рук.

Из-за того, что мы его не выпускаем, я закармливаю его упорнее, чем остальных. Откупаюсь.

Дрон садится вплотную к решётке и вжимается в неё рыжеватым боком и щекой. Так он похож на колбасу в сетке.

Я глажу его бок – и по всей решётке, и каждый рыжий квадратик отдельно. Про щёку тоже не забываю, хотя Кристинка меня за это ругает: он может цапнуть. Но Дрон сидит застывший, как второклассник на открытом уроке, и только чуть виляет хвостом. На меня он не смотрит, смотрит перед собой, в стену вольера.

Его никто никогда отсюда не заберёт.

 

*

Придя домой, я открываю приютский паблик.

«Директор приюта, Яков Львович Кубарев, скоропостижно скончался от инфаркта миокарда. Весь коллектив, работники, обитатели и волонтёры приюта скорбят об утрате… Новым директором назначена нынешний заместитель Якова Львовича, Татьяна Всеволодовна Илларионова».

Я откидываюсь на стуле, завожу руки за голову. А ведь всё к этому шло. В последнее время он был ещё более краснолиц, чем раньше. А вот голубые глаза выцвели. Но его продолжали бояться и избегать – по инерции.

Мне вдруг вспоминается Дрончик. Погрызший одного человека. Напавший на другого. Укусивший третьего.

Я не знаю, почему он такой. Не знаю, почему таким был Львович. Откуда вообще берётся жестокость, хоть даже на таком мелком примере.

У меня снова нет ответов. В частности, нет ответа на вопрос – как могли наши женщины-волонтёры, администраторы паблика, завхоз тётя Глаша с цепочкой на шее…

Наш горячо любимый. Горячо любимый Львович.

Я знаю только одно. Это не дежурные слова. Приютские женщины искренни.

И самое страшное – я их понимаю.

 

 

Глава 9. Принцип Феррари

 

– Вот стерва, – говорит Кристинка. За вёдрами слышен шорох.

– Да ладно, она до бакалеи не доберётся.

– Угу. Я про свой комбинезон тоже так думала.

Предыдущий Кристинкин комбинезон крысы пожрали, когда она оставила его в шкафу на хранение.

– Да пожрали – ладно! – отмахивается она. – А вот что нагадили – оттого и сменила. Дело принципа.

– Если честно, – говорю, – мне их жалко. Они не виноваты, что живут. А их травят.

Кристинка пожимает плечами. – Жалко, конечно. Но – собаки важней. Так что извиняйте.

– Ты сейчас похожа на тех снусмумриков с ярмарки. Которые… что сказали?

Её глаза снова узятся в недоброй улыбке. – О-ой, не напоминай. Бесит.

«Лучше бы о людях заботились!» – фраза, которую мы обе слышали в разные периоды жизни и из уст разной степени интеллигентности. Хотя, помимо приюта, у нас ещё целый набор активностей, о которых говорить нескромно, но, может, кого-то к чему-то подтолкнёт. Я, например, сдаю кровь, а Кристинка катается в калужский детдом и переписывается с тамошними детьми по бумажной почте.

Я не хочу сказать, что люди, не любящие животных, сами по себе черствы или жестоки. Нет, у меня много знакомых и друзей, которые особых чувств к животным не испытывают, но к нашему начинанию относятся с добротой.

Я говорю именно о тех, кто делает замечания. Кто пытается быть благородным за чужой счёт.

– Ну вот на них и похожа, – продолжаю я глумиться над Кристинкой.

– Аль!!

– Девчат, не ссорьтесь, колготки порвёте!

Это в офис с заднего двора зашёл Пахом, один из рабочих. Слово «колготки» он произносит фрикативно, по-южному.

Пахом - долговязый, крючковатый, у него очки Джона Леннона и шевелюра Бетховена, только поскромнее и поседее. Имя ему идёт и не идёт одновременно.

Родом он откуда-то из Краснодарского края, но однажды приехал в Москву и поселился в приюте. О себе он говорит, что когда-то был музыкантом. На мой вопрос, что он слушает, он ответил:

– «Айрон Мейден» уважаю!

И браво мотнул головой.

Пахом – единственный приютский рабочий, который действительно любит животных. Остальные – рабочие, не волонтёры – к ним равнодушны, ну или делают вид.

– Вот только вы не начинайте, – просит Кристинка. Пахом садится на стул, положив ногу на ногу – из-за длины ног ему приходится осторожничать, чтобы ничего не покрушить. Уже стемнело, собаки покормлены, и можно покурить и с нами потрещать.

– А я вам вот что скажу, – он с «примой» в зубах достаёт спичку, прикуривает и дирижирует спичкой в воздухе, гася огонь и разбрызгивая запах серы. – Про это есть анекдот.

Мы почтительно замолкаем.

– «Ты пиво пьёшь? – Пью. – А сколько? – Пинту в день. – Сколько стоит пинта? – Полтос. – А Феррари стоит много полтосов. То есть, если бы ты вместо пива много дней откладывал по полтосу, то… – А ты пьёшь пиво? – Нет. – Н,у и где твой Феррари?»

Кристинка кивает, я смеюсь.

– Фу, Пахом! Это же заезженная хохмочка. И культ потребления какой-то.

Пахом выпускает тоненькую, насмешливую струйку дыма. – Да при чём тут… Вот она поняла, – показывает на Кристинку. – А? Поняла-а.

– Да-да, – Кристинка даже покраснела. – Вот я им этот анекдот и расскажу. Типа: вы-то на приют время не тратили, а потратили на что?

– Игоряха любил собак… – вдруг говорит Пахом. – Очень любил.

У Пахома погиб сын. Там, на юге ещё, давно-давно. Сорвался со скалы в море, мечтательный… двенадцатилетний.

Сейчас бы ему было примерно столько лет, сколько нам.

Всё это невообразимо и рвёт на части; поэтому неловко, неуместно, невозможно думать о том, почему Пахом с женой не смогли остаться вместе.

Тогда-то он и продал квартиру, раздал долги и навсегда перебрался на койко-место за пыльными окнами и стенами лая – лая тех, кого так любил его сын.

Может, поэтому-то он сам их и полюбил…

Его историю знают все. Видимо, в отношении к себе он что-то чувствует, потому что в воспоминания ударяется часто и подсвечивает их изнутри ободрением: ну, чего вы? Не бойтесь говорить об этом со мной. Я не стеклянный. Я сам хочу.

– Так что, Кристюнь, ты даже не думай. Одно тянет за собой другое… Да что я рассказываю – сама ведь знаешь. Всегда можно совместить и Феррари, и бухло. Ну, в смысле…

– Да понятно! – машем мы руками.

Крыса тихонько шуршит за завалами. Мы её не трогаем.

 

 

Глава 10. Поколение «Ключ-кольцо»

 

– О! Школота в приюте!

Так приветствует нас Пахом, шагая по ледяной плесени в свою каморку.

– Леннон в чате! – отзываюсь я. С нами сегодня девятиклассники: Настя, Леся и Евген. Настя – та самая моя ученица, которая сдала мне корм и благодаря которой мы с Кристинкой и познакомились. Сейчас Настя просила подсобить для какого-то школьного эко-проекта. Конечно, мест они не займут, потому что займёт, как водится, что-нибудь погламурнее и по-показушнее. Но польза, так рассудили мы с Кристинкой, будет и им, и собакам, и нам.

В офисе ребята вываливают из рюкзаков гуманитарную помощь: газеты (я лично инструктировала их, как легально собрать по подъездам газетный урожай – из коробки в углу), какие-то лекарства – списание из клиники, где работает Лесина бабушка – и консервы из «Ашана».

– Ух ты какие молодцы! – хвалит Кристинка. – Сейчас пофоткаем для отчёта. Напомните номер школы, а? Чтобы в паблике написать.

– А это мы на троих в итоге скинулись, – объясняет Леся. – Делали в школе объявление, но там протупили.

– Тогда про вас напишем! Вы готовы? Пойдёмте!

Ребятам не нужно переодеваться: они изначально приехали, как выразились, в бомж-прикидах.

 

*

– Во! Идеально! – Кристинка протягивает Лесе лопату. – Вот так, берёшь, и – р-раз!..

Леся послушно сбивает сосульки с крыш. Она природная блондинка, и с целеустремлённым взором и лопатой похожа на валькирию.

Ребята подхихикивают. – Что, Лесич, призвание своё нашла? Какая уж теперь бизнес-школа!..

– Так, а вы будете вычёсывать, – Кристинка подсаживается к ним. – Там будет пять собак, один из них – Перун. Так вот вычёсывать можно его одного вчетвером…

На полигон выбегает банда Стэтхема: Перун, Лада, сам Стэтхем и чёрная с белой – мы теперь зовём их Инь-Янь.

Перун идёт, покачиваясь, и улыбается молодёжи. Остальные бегут по углам и по своим делам.

– Он ньюф же, да? – уточняет Настя. Слово «ньюф» забавное: как будто сам Перун что-то унюхал на ледяной дорожке.

– Ага. Но мы с ними долго не будем: они сами скоро задрожат. А вы, кто замёрзнет, можете в крытом отсеке погреться. А я – в админку, скоро вернусь.

И Кристинка скрывается.

Перун знает, что сейчас будет. Он валится набок, и мы сгребаем с него столько пуха, что можно набить ими матрасов на целый плацкартный вагон. «Помолодел!», – скажет потом Кристинка.

Зеленоглазая Настя льнёт ко мне: иногда она напоминает здешних обитателей.

– Давно-о мы с тобой не виделись, а!..

– Это точно. – Я треплю её по голове рукавом – сама рука уже в шерсти – и вовремя кричу:

– Евген, берегись!

Евген откатывается вправо, на него налетает Стэтхем.

– Во даёт!

Слова его долетают до нас гулко, сквозь арафатку, которой он замотан на пол-лица. При этом шапки он не носит, и его портрет состоит из каштановой эмо-чёлки и неожиданно острых и умных глаз.

Из офиса выбегает Кристинка:

– Всё, отбой, теперь консервы можно пораздавать!

В офисе у ребят проблемка.

– Э-э… А как они… Тут же нет…

– Вон у раковины консервный нож.

Все трое растерянно смотрят на ашановские банки, на совковый нож с деревянной рукоятью, и переглядываются.

– Вот это повор-рот, – театрально гудит Евгенчерез арафатку.

– Мы… как-то не обратили внимания… – бормочет Леся. – Взяли самые дешёвые…

Я понимаю, что пора выручать.

– Ладно, идите, я тут главный старпёр, пооткрываю.

Пока ребята общаются с остальными собаками, я вонзаю лезвие в железо, молочу по нему кулаком и с каким-то странным злорадством разрушаю гладкую крышку банки. Мимо пробегает Майя.

– Что, Аль, поколение не то пошло?

– И не говорите. Хотя и у меня кривовато получилось. Нож тупой.

Я отгибаю зубчатые края крышки и распределяю консервы по мискам. Зову ребят, чтобы миски забрали: кормить собак – всегда удовольствие.

Мы впятером прощаемся с администрацией и идём к воротам. Евген и Леся обсуждают проект и бредут позади, а Настя догоняет нас с Кристинкой и весело вклинивается посерёдке.

– Блин, мне так стыдно, как мы отлохнули с ножом-то, – смеётся она. Кристинка машет рукой.

– Да бог с ним с ножом. Вы вон зато пришли сюда. Не побоялись.

– А чего бояться?

Кристинка от мороза раскраснелась и дышит паром.

– Ну, мои сокурсницы приходить отказались. Говорят – не вынесут. Я вон периодически в депрессии. Аля неделю из-за кота истерила. А толку?..

Настя пожимает плечами. – Эмпатия. Разве плохо?

– Иногда. Если перебор. А вы вот пришли, помогли, спокойные. Деловы-ые!..

Мы проходим ворота и киваем щенку и механикам с соседнего автосервиса. Когда у рабочих перекур, у щенка праздник.

– Деловые, но неравнодушные, – добавляю я. – А банки уже везде с ключом-кольцом делают.

– Ну вот такие мы, – улыбается Настя. – Поколение «ключ-кольцо».

 

 

Глава 11. Меньшее зло

 

Справедливой и подлинной ненависти…

                                            В.С. Высоцкий

 

– Вы точно справитесь? – в сто пятьдесят восьмой раз спрашивает тётя Глаша. Тон у неё виноватый.

Соня вытирает руки о светлую стриженую голову.

– У меня уже четверо, – так же виновато уверяет она.

– А место есть? Не будете выпускать в открытое пространство?

В офисе от всеобщего чувства вины уже стало душно. Вот вам и микроклимат.

– Там огороженный участок, – отвечает Соня.

Правила этой негласной игры всем знакомы, и все играют в неё, как в первый раз.

Соня хочет взять Ромашку. Ромашка – кобель, причём чёрный. В приюте так бывает, равно как и то, что Ромашкину соседку зовут Тузиком.

Ромашка подбегает к Соне и прыгает на неё. Трётся мордой, топчет гладкими лапами – вылитый кот. Потом тихо-тихо ложится на спину и подставляет пузо: чеши давай!

Мы с Майей и Кристинкой наблюдаем за всем этим через дверную щель.

– Ну всё, щас начнётся, – цедит Кристинка сквозь зубы.

– Ага, – говорю. – Тётя Глаша – добрый коп, а теперь будут злые.

Соня ходит сюда как на работу, обхаживает Ромашку и в сотый раз доказывает, что она не крокодил.

Соню будут пытать ещё долго.

Ромашка облизывает нос. На собачьем языке это означает неловкость и попытку эту неловкость сгладить. Забавно: чёрные собаки любят этот приём больше других. Наверно, потому что розовый на чёрном особенно заметен.

– Пусть девочка заполнит анкету, – доносится из офиса резкий хриплый голос. Почти что закулисье. – И сканы паспорта принеси. А то мы их в тот раз потеряли.

Соне тридцать семь лет, она бывшая хиппи, кандидат математических наук и волонтёр в географических экспедициях.

Терпение у меня лопается на слове «девочка». Не всегда оно звучит лестно, ох, не всегда.

– Блин! Человек хочет забрать собаку, что они творят?!

Кристинка трогает меня за рукав.

– Аль, спокойно. Ну да, бесит. Но так надо.

Хриплым и резким голосом с Соней переговаривается Татьяна, новый директор приюта. Это она – «злой коп», с которым Кристинка боялась меня знакомить. Вот и сейчас мы чудом не пересеклись: я ныкаюсь на полигоне.

– Просто Ромашка, – примирительно говорит Майя, – тот ещё придурочный. Видела? Манипулятор же. То носится, то вдруг такой тихоня. Они хотят убедиться, что Сонька его не вернёт. В том, что она не живодёрка, они вроде убедились…

– А в экспедиции твои – кто с ними останется?

Слышен Сонин голос. Соня объясняет. В который раз.

 

*

Вообще бывает и наоборот: будущий хозяин своими допросами сам доводит до нервной икоты администрацию. Хочется сказать: слушай, ты берёшь животное из приюта! У него изначально в голове надлом. Почему ты в этот момент думаешь о раздербаненных покрывалах? Да и пугливых собак можно приручить, а то получается дискриминация. По признаку пугливости, что ли.

Фокус в том, что придирчивым людям верят больше. Придирчивость хозяина и придирчивость администрации переплетены, и это – залог того, что все будут счастливы.

Соня, наконец, прошла все испытания и оформила Ромашку на себя. Теперь Ромашка будет жить в загородном доме с четырьмя такими же обалдуями. Эти испытания так и хочется засунуть в какую-нибудь арт-хаусную картину в виде метафор: коридор бюрократии, дорога повторяющихся бесед, лестница хамства… Всё это отпугнуло уже не одного посетителя.

Но вообще-то всё наше с Кристинкой раздражение наносное. Если и есть в нас какая-то злость, то направлена она не на приют и даже не на Татьяну.

В наших головах слишком много историй.

Например, история о том, как один тип взял из приюта собаку и в первый же день повесил её на дереве. «Я возьму любую!» – радостно сообщил он тогда. Он был весьма непридирчив.

Или об экстремистах, проникших в приют под видом волонтёров и сжёгших четыре вольера.

Или о студенте, который взял кошку и месяц спустя объявил, что она объелась бетона и умерла. Мы ему не поверили. Он ужасно извинялся. Мы не верили. Клялся, что да, бетон и да, случайно. Мы не верили.

Или взять хотя бы историю нашего знакомства. Когда по статье о жестоком обращении – спасибо активистам! – судили девчонку, покупавшую в зоомагазине котят и отреза́вшую им головы. В магазине-то к покупателям не присматриваются!..

И как тут не вспомнить Рыжика, выпавшего из окна! И, опять же, если верить той семье. Так ли это на самом деле?

Живодёры не всегда ведут себя как хрестоматийные маньяки, которым нужно, чтобы о них знали все. Среди них есть и трусы, которые будут извиняться и смотреть в глаза.

«Ваша честь», – говорила живодёрка в суде, – «вы не представляете, как мне эмоционально тяжело. Я плохо сплю ночами, вспоминая, что делала…»

Ей дали условный.

Меня давно уже не трясёт, когда говорю об этом – иначе бы говорить не было сил. Но злость никуда не делась, и её нельзя давить в себе.

Нельзя пренебрегать неудобными вопросами и противными испытаниями. Тактичность неуместна, когда на кону чья-то жизнь.

И если копы – и добрые, и злые – всё-таки сомневаются в человеке, то пусть животное останется здесь. Пусть фанерные доски, бордовые ворота, дешёвый корм в рыжих тонах, крысы под полом. Животное будет жить. Бедность не порок, а бездомная жизнь – всё-таки жизнь.

Бездомность – меньшее зло.

 

 

Глава 12. Поворот

 

В марте Кристинка экстерном закончила бакалавриат и теперь отчаянно ищет работу.

Однажды мне пришло от неё смс:

«Меня тут спрашивают в анкете об ориентации. Что писать?»

«Ничего не пиши, – отвечаю. – Ищи другую работу. Пусть валят с такими вопросами к чёртовой матери».

На других работах её в анкете спрашивали, есть ли психические отклонения, приступы икоты, поноса и неконтролируемое желание крутить спиннер. Да, работа в госаппарате – штука суровая.

Наконец, ей приглянулось место в конторе на зелёной ветке. Филиал какого-то там департамента, младший статист. Ответа ждала две недели.

«Всё, – вдруг получаю я сообщение в час ночи. – Всё. Я не могу больше. Это невыносимо. Я рыдаю».

Я стряхиваю с себя обрывки сновидений и придумываю, что бы такого написать поутешительнее. Написала.

«Ладно тебе, найдёшь ещё работу. Ну и они сами дураки, раз не взяли».

Ответ пришёл через полчаса.

«Да нет, – пишет она мне в транслите. – Ты не поняла. С работой всё отлично, ещё вчера сообщили. Просто я влюбилась!»

Я падаю на подушку и смеюсь так, что аж засыпаю.

 

*

В приюте мы натыкаемся на женщину с красными химическими кудрями на голове.

– Здравствуйте, Татьяна, – здоровается Кристинка.

Понятно. Та самая Татьяна, директор приюта. Я прямо чувствую, как настал какой-то переломный момент.

– Здрасьте, – отвечает Татьяна, и вслед за ней из Малой гостиницы выходит девчонка лет двадцати трёх. – Забери её, Кристин. От неё толку- ноль.

Девчонка хлюпает носом.

– Ну не обижайся, – обращается Татьяна к девчонке. Голос её при этом мягче не стал. – Не обижайся. Ну, не твоё это – собаки. Твоё – вон, скажем, дверь открыть, когда рабочие тележку везут. Я просто честна с тобой. Кристина, проводи человека в офис, а то она тут уже заблудилась.

Кристинка проводить неудавшуюся одноразовую волонтёршу не торопится.

– А может, Аля? Аль, проводишь?

– Нет-нет. Давай ты. А с ней, – Татьяна кивает на меня, – я разберусь сама.

Я делаю невинные глаза и киваю Кристинке. Её ночной кошмар, наше с Татьяной знакомство, наконец-то сбылся.

– Так вот, – говорит мне Татьяна, – сюда приходят помогать, а не сидеть на одном месте. Ну, ты видела.

– Я и пришла помогать, – отвечаю я. – И всегда приходила помогать, если что.

Это «если что» заставляет её всмотреться мне в глаза. Её глаза выцветшие, почти как у Львовича. Но взгляд не направлен в чужую душу, скорее наоборот, погружён во внутренний мир.

– Ну, давай посмотрим, что ты можешь. Идём в Большую гостиницу. Тебя как зовут?

– Алина.

– А меня - Таня. Дверь за собой закрывай.

– Я знаю.

 

*

Мы идём в Большую гостиницу. В отличие от Малой, собаки здесь живут не в комнате, а в будках, и вместо отопления у них - стога сена.

– Собак не боишься? – спрашивает меня Татьяна, как спрашивала Кристинка год назад.

Я смеюсь.

– Вычёсывать их можешь?

– Конечно.

Она вручает мне щётку, и мы вместе заходим в один из вольеров.

– Вот, это Венди. Она добрая, просто ей нужна твёрдая рука. Сможешь?

Хриплый Татьянин голос с трудом продирается сквозь лай, и она близко наклоняется ко мне. От неё пахнет перегаром.

У Венди шерсть свисает до пола, она похожа на йети. Татьяна выходит из вольера и запирает меня снаружи. Двери решётчатые, и я потом легко отопрусь сама, просунув руку сквозь решётку.

Венди лениво перекатывается с одного бока на другой, пока я чешу её.

– Ну как, проблем нет? – спрашивает Татьяна. Она явно не знает, что я уже год околачиваюсь в приюте.

– Ей бы колтуны выстричь, – отвечаю. – Их щёткой не вычесать, больно получится.

– А колтуны сможешь? Ножницами-то?..

– Могу, могу. Татьяна, тут ещё кое-что. Зайдёте? – Я показываю ей то, что нащупала у Венди, пока чесала шерсть.

Татьяна тоже щупает мохнатое пузо. Пару секунд мы молчим. Тут мимо пробегает Майя.

– Майк! Стой! – Через минуту мы щупаем Венди втроём. Татьяна и Майя обмениваются профессиональным мнением.

– Капец…

– Полный капец.

Венди лежит себе на могучем боку и ни о чём таком не ведает. Её сейчас больше волнует то, что ей не дают спокойно полежать – что-то всё тискают, ощипывают, переворачивают с боку на бок… Круглые глаза спокойны, полуприкрыты длинной графитовой чёлкой.

– Теперь уже ничего не сделаешь, – говорит Татьяна. – Там опухоль с теннисный мяч. Всё. Опять скоро выть будем, – это она уже обращается ко мне, когда Майя ушла по другим приютским делам. – Каждый раз, как хороним кого-то, воем, вот как эти все. Казалось бы, привыкнуть надо, а нет же… Воем. Воем.

Приходит рабочая, узбечка Галия, и руками в хозяйственных перчатках показывает раз, два, три, четыре, пять, и на второй руке ещё один палец оттопыривает.

– Мы поняли, Галь, поняли, – говорит Татьяна. – Шесть часов. Волонтёрам пора баиньки.

Кристинка стоит в офисе у вечно-заснеженного зеркала и причёсывается. Движения у неё размашистые, как будто она не причёску приглаживает, а сообщает всему миру о широте своей души.

Я киваю ей, мол, всё нормально, с Татьяной сработались. И подмигиваю ещё на всякий случай.

– Хорошо, – отзывается Кристинка. – Вовремя это. Очень вовремя…

– Ну да, я хоть какого-то дзена достигла.

– Это всё, конечно, очень хорошо, – повторяет она, и тут я замечаю, что она вообще какая-то неприлично красивая для приюта. – Но я не то имела в виду. Просто я уезжаю на месяц. В Саратов.

– К парню, что ли?

– Ага. Ну, не к нему, он-то тут живёт. К его родителям… знакомиться.

Я смеюсь. Кристинка не обижается.

– Добро пожаловать в клуб, – говорю. – А приют как же?

– Ну так это то, о чём я тебя хочу попросить. Я как приеду, сразу приступлю к работе. И сюда смогу ездить очень редко… А пока буду оформляться, так вообще…

– Ты посвящаешь меня в главные волонтёры?

– В исполняющего обязанности главного, – уточняет она, верная своей канцелярской речи.

 

*

Парень Кристинки, Рома, оказывается юношей с конопушками и круглым невинным лицом. Он крепко жмёт мне руку и заходит в вагон с Кристинкиным рюкзаком на плече. Раньше в этом рюкзаке были газеты, вакцины и крекеры. Сейчас – бельё, книги и доширак.

– Да… – говорю. – Попала ты.

– Это он попал! Я ж его в приют приведу. Мой парень должен стать волонтёром!

– Ты смотри, чтобы он от тебя не сбежал, – смеюсь я. И… прикусываю язык.

Мы обе вспоминаем Татьяну.

– Вернее, смотри на её путь не сверни, – говорю, раз уж так вышло. Мы всё равно друг друга поняли. – Лучше – по Майиному. С хорошим мужем и четырьмя детьми.

– Поживём-увидим, – говорит Кристинка, беспечно улыбаясь. – Ладно, там уже залезать надо, пойду я постель стелить.

Мы крепко обнимаемся. Милая, милая Кристинка.

Из окна поезда ребята машут мне, пока за окном вместо меня у них не начинаются граффити, забор, Подмосковье и леса-поля-реки. Домой я еду по кольцевой и от Белорусского вокзала на автобусе.

 

*

Я прохожу по нашему полигону. Здравствуй, Урал, здравствуйте, Царь, Марфа, Дрон и Банда Стэтхема.

Здравствуй, Венди.

Открываю решётчатую дверь и оказываюсь в смежном отсеке. Татьяна при виде меня выпрямляется.

– Здравствуйте, Таня, – говорю я.

– Здравствуй, Аль.

 

 

Эпилог. «Одно и то же слово – свобода…»

 

– Бульба, сиди!!

Бульбе чистят уши. Полина – ветеринар лет тридцати с длинной русой косой – орудует ватной палкой в чужом ухе. Бульба – молодая полубойцовая сука́ (так дипломатичная Полина коверкает это слово) – проветривает язык и пытается улизнуть от нас, сидя: елозит по полигону.

Мы с Кристинкой вдвоём её удерживаем: при среднем росте у Бульбы круп как у быка и полностью отсутствуют какие-либо тормозные механизмы. Она угловата, неуклюжа, и даже песочно-жёлтая шерсть будто стрижена машинкой, из-за чего она напоминает неофеминистку. Когда Бульба носится по полигону, одно её ухо стоит на посту, а язык и второе ухо развеваются, как флаги красногвардейцев.

Полина делает плановые прививки и рассказывает восхитительные истории. Куртка у неё задралась, и из-под джинсов выглядывают колготки. Сейчас ноль градусов и ветер; я часто наблюдаю у врачей такую халатность к самим себе.

– Я однажды, – рассказывает Полина, – назвала её Чумой болотной. А рядом Пахом сидит. Так вот он, видимо, не расслышал. На другой день прихожу, а там он с ней. И ласково так: «Ну, Бульбочка, ты моё чмо болотное!»

– Да всё он расслышал, – говорю. – Не сомневайся.

Мы ведём Бульбу через офис к воротам: ей предстоит прогулка в чистом поле.

– Страшно-то как! – ёжится Кристинка. – С Бульбой-то! Она ж неуправляема!

Когда уже и Кристинка говорит про неуправляемость, можно считать, что настал судный день.

– Ничего, – говорит Полина. – Пятнадцать минут позора – и победили.

Бульбу собираются дрессировать. Полина договорилась на несколько встреч с кинологами: дрессированным собакам легче найти хозяев. Но пока что мы делаем пробный выгул: Бульба должна привыкнуть к пространству без стен.

– Э, была не была, – Кристинка с древнерусской тоской разводит руками. – Отпирай, Аль.

Я звякаю замком. Полина крепко намотала поводок на запястье и держит Бульбу чуть ли не за шкирку. Кристинка страхует впереди.

Лязг бордовых ворот. Момент истины.

Бульба смотрит направо, смотрит налево, смотрит на нас троих как на кретинов и застывает Энгельсом на постаменте.

–Чего с ней? – спрашиваю. – Куда понты делись?

Кристинка легонько дёргает ошейник. – Да страшно ей. Помнишь, ты про кота своего то же самое рассказывала? Дома орёт, а у ветеринара – только глаза из морды смотрят.

В поле мы ослабляем поводок. Бульба слегка виляет хвостом, ходит вокруг нас поступью тургеневской барышни, изящно подпрыгивает и улыбается.

Бульба.

Неуклюжая полубойцовая неофеминистка Бульба. Чмо болотное.

Изящно подпрыгивает и улыбается.

– Ну вот, вроде акклиматизировалась, а понтов всё нет.

– У неё просто душа широкая! – смеётся Кристинка. – В приюте жмёт, вот она и бесилась. А здесь и бунтовать не с чего.

Полина кивает. – А что она сперва напугалась – ну что ж, это нормально. Это ж, считай, попасть из крайности в другую, из клетки в неизвестность. Потом до неё дошло, что с нами и безопасно, и, хм… привольно.И дзен накатил.

Мы гуляем с кокетливой буддисткой Бульбой по рыжему предзакатному полю.

Все счастливы.

 

*

Всюду жмут тиски. В приюте – стены, на улице – страх. Вот почему и приютские, и бродячие собаки никогда не будут по-настоящему свободны.

Провести их по узким подмосткам, где есть и страховка, и горизонт, – покой и воля! – может только человек.

Впрочем, всё это хорошо знакомо и нам. Одни и те же подмостки.

…Одно и то же слово.

То самое.